Он поиграл кистью пояса, прищурил глаз.

— Вот окончили вы школу, повзрослели, оперились, стали задавать себе самые трудные вопросы, и, должно быть, не один из вас глядел на звезды и спрашивал себя: для чего ж все-таки человек живет? какая цель ему в жизни назначена?

Услышав эти слова, Андрей смутился, покраснел. От него не укрылось и то, что покраснел не он один, а многие ребята.

— На это я одно могу вам сказать, — закончил Флегонтов, — человек, по-моему, живет для счастья. Не только для своего счастья, а для счастья всех людей. Надо сделать так, чтобы на земле не осталось голодных, нищих, бесправных, чтобы не было пролития крови, чтобы работа была красивой, чтоб люди трудились, пели песни, любили. Правильно я говорю или нет?

— Правильно! Правильно! — закричали в зале.

— Добре! — усмехнулся Флегонтов. — Вот я, значит, и желаю вам сотворить, построить новый мир. А дорога к нему уже найдена и указана Лениным. Желаю же вам, чтобы вы честно шли этой дорогой и нигде не сбивались с нее…

Маркелу Трофимовичу Флегонтову тоже хлопали долго и самозабвенно. Оркестр сыграл туш.

Потом Ольга Ивановна стала по списку вызывать окончивших школу на сцену. У стола каждого из них поздравляли и под дружные аплодисменты зала вручали свидетельство. Ученики выходили по одному, одни робко, другие весело, принимали от Ольги Ивановны развернутые плотные листы бумаги, кланялись и возвращались на место.

Андрея вызвали девятым. Он тряхнул волосами и, засунув руки в карманы, медленно пошел по узкому проходу в вале. Кто-то из девчонок хихикнул.

— Вынь руки из карманов! — услышал Андрей сдавленный шепот Любы Бутыриной.

Он машинально вынул левую руку и, злясь и досадуя на себя, поднялся по ступенькам на сцену. Как видно, у Ольги Ивановны произошла какая-то заминка. Она, водрузив на нос пенсне, стала рыться в бумагах. Андрей ждал потупившись. Вдруг чей-то голос — Андрею показалось, что это измененный голос Гошки Комарова, — прозвенел на весь зал:

— Пуговицы у бабушки с кофты срезал.

В зале засмеялись. Андрей багрово покраснел, почувствовал, что его бросило в жар, и, вынув из кармана правую руку, стал лихорадочно расстегивать ворот рубашки. Одна из пуговиц оторвалась и со стуком покатилась по полу. Смех усилился.

В довершение ко всему, как только Андрей получил свидетельство, проклятый оркестр снова заиграл туш и проводил очередного виновника торжества громом своих труб.

— Чертовы обормоты! — в бешенстве прошептал Андрей.

Проходя мимо оркестра, он едва удержал в себе желание пнуть ногой остроносого мальчишку-барабанщика, который смотрел на него наивными глазами и, потеряв такт, истязал барабан ударами палки.

— Здорово, Андрюша! — усмехнулся Завьялов. — Пойдем, брат, лучше от этих почестей подальше, покурим на свежем воздухе.

Они вышли и остановились неподалеку от Народного дома. Андрея душили злость и жалость к себе. Он откусывал по кусочку кончик папиросного мундштука и сплевывал его в пыль, пока не изжевал весь мундштук.

Через несколько минут торжественное собрание закончилось, все стали выходить. Андрей, еще не успев пережить свой позор, собирался сбежать, но неудержимая сила приковала его к месту: он не мог уехать, не повидав Елю.

Солодовы и Юрасовы вышли вместе. Еля шла об руку с отцом и, оглядываясь, говорила что-то сияющему, как медный пятак, Павлу. Когда поравнялись с Андреем, Платон Иванович Солодов неожиданно отстранил руку Ели и сказал, посмеиваясь:

— Вот он где скрылся, бабушкин внук! Ну расскажи, дорогой, как это ты пуговицы с кофты срезал?

Глаза Платона Ивановича были добрые, участливые, а голос звучал дружелюбно, без насмешки. Он положил на плечо Андрея большую руку, заговорил ласково:

— Не журись, казак! Смех — не грех. Ну посмеялись ребята немного, и оркестр тебя малость подвел… Это не беда. Верно ведь? А?

Что мог сказать смятенный, онемевший Андрей? К нему обратился Платон Иванович Солодов, отец Ели, а сама она стояла совсем близко, рядом, смотрела на Андрея, и в ее светлых, лучистых глазах играли искорки смеха.

— Верно, Платон Иванович, смех — не грех, — пробормотал Андрей.

— Смотри, Еля! — удивился Солодов. — Он даже мое имя знает.

Андрей совсем растерялся.

— Это он у Павлика узнал, — слегка смутилась Еля.

— Ничего я ему не говорил, — буркнул рядом стоявший Павел. — Крепко мне это надо.

Платон Иванович глянул на него:

— Ладно, ладно. Ты вот лучше скажи: пригласил ты своего товарища сегодня? Ведь расстаетесь вы надолго, а может быть, и навсегда. Надо же вам попрощаться.

— Приходи к нам, Андрей, перед вечером, — сказал Павел, — мы хотим дома отпраздновать окончание школы.

— Хорошо, — не сводя глаз с Ели, ответил Андрей, — я приду.

Дома он рассказал Тае о своих злоключениях в Народном доме, чем очень огорчил ее. Она схватила ножницы и хотела немедленно отпороть злосчастные пуговицы, но Андрей остановил раздосадованную девочку:

— Подожди, Тая! Меня пригласил в гости Павел Юрасов, и, если я приду туда с другими пуговицами, смеху не оберешься. Пусть лучше остаются эти.

Тая сердито швырнула ножницы:

— Как хочешь!

Перед закатом солнца Андрей отправился к Юрасовым. Они жили на краю села, в доме богатого вдового мужика. За домом, огороженным высоким частоколом, зеленел фруктовый сад. Андрей услышал голоса Виктора и Гошки и не долго думая перескочил через забор.

— И-ха-а! — приветствовал его Гошка. — Вы посмотрите, какой циркач!

На ковре, расстеленном под старой раскидистой грушей, сидели девочки и ребята. Люба Бутырина, низко наклонившись и грудью придерживая гитару, лениво перебирала струны. Клава подпевала ей. Гошка, задрав ноги, валялся на траве. Чуть поодаль, охватив руками колени, сидела Еля. Возле нее стояли Виктор и Павел. Над ковром, подвязанные за толстый ствол груши, раскачивались веревочные качели с примятой вышитой подушкой.

— Пока мать приготовит стол, посидим немного тут, — сказал Павел, обращаясь к Андрею.

— Андрюшенька, — произнося слова нараспев, спросила Клава, — ты будешь приезжать к нам в Калинкино? Еля дала мне слово, что приедет.

— Постараюсь приехать, — грустно ответил Андрей.

Опустив голову, он следил, как с басовитым жужжанием, то взлетая вверх, то опускаясь вниз, носился над цветочной клумбой полосатый шмель. Цветы были недавно политы, с их лепестков мелкими каплями стекала вода, и шмель перелетал от цветка к цветку, будто купался в прохладной и сладкой влаге.

— Павлик, покатай меня на качелях! — задумчиво сказала Еля.

Андрей стоял рядом с качелями. Крепко сжав рукой жесткую, пахнущую смолой веревку, он сказал так, точно собирался драться со всеми:

— Я покатаю!..

Еля поднялась, быстро исподлобья взглянула на Павла с Виктором, на девочек и пошла к качелям. Одной рукой она взялась за веревку, второй ловко и неуловимо оправила сзади короткое платье, села на подушку и вытянула ноги… На один миг ее взгляд встретился со взглядом Андрея, и Андрей почувствовал, что она понимает его состояние и не только понимает, но как бы говорит ему глазами, улыбкой, всем выражением своего милого, красивого лица: «Что ж, я знаю, что ты меня любишь, и все это знают, и это не может быть мне неприятно…»

Робко и осторожно Андрей качнул веревку. Ноги Ели, обутые в мягкие спортивные туфли, отделились от земли. Андрей потянул качели сильнее, еще сильнее и… ничего уже не видел на свете, кроме чуть склоненной набок темноволосой головы, вытянутых стройных ног, легкого платья, относимого ветром, теплой руки, которая доверчиво приблизилась к его руке. Да, он видел сейчас только ее, только одну Елю, и ему мучительно хотелось сказать ей, что она лучше всех, что он любит ее, что только для нее сияют розовые вечерние облака, пахнут цветы, сладостно жужжит шмель. Но он не сказал этого, а проговорил застенчиво:

— Если ты не врешь… если ты в самом деле приедешь когда-нибудь в Калинкино… прошу тебя — пусть Клава придет ко мне в Огнищанку и скажет, что ты у нее…