— Вот, мать, Алексеич-то сватает Пашку, — усмехнулся Антон Агаповнч. — Да чего-то больно спешит, даже пасхи ждать не хочет…

— Без венчанья я дочку не отдам, — важно проговорила Мануйловна, — а батюшка постом венчать не станет.

Острецов, подумав, уже хотел было сказать, что он согласен подождать до мая, но тут хлопнула дверь и в горницу влетела Пашка. Брови и ресницы ее были уже подведены углем, на ногах красовались хромовые сапожки с низким, окаймленным лайкой голенищем.

— Обойдется дело и без попа, — сверкнув белыми зубами, засмеялась Пашка. — Нужно это аж некуда! Теперь вот в городе и без венчанья сходятся, расписались в Совете и живут.

В тот же вечер Пашка ушла к Острецову, захватив с собой сундучок с платьями и шалями.

Уход Пашки обескуражил старого Терпужного. Первый день он злился на дочку, доводил до слез Мануйловну, а на второй день, хватив кружку самогона, отправился в Костин Кут к своему богоданному зятю, как он в горести своей и злобе окрестил Острецова.

Увидев на пороге подвыпившего Терпужного, Острецов поднялся с лавки и, протягивая руку, сказал:

— Вы не горюйте, Антон Агапович. Я и Паша уже договорились с отцом Ипполитом. После праздника он обвенчает нас в пустопольской церкви.

Терпужный тронул рукой никлый ус:

— Да мне пес с ним, в вашим венчаньем. Тут, брат Алексеич, поважней дело.

Он хлопнулся на лавку, поднял жилистую руку и уставился на нее тронутыми пьяной мутью глазами.

— Полторы Пашкиных десятины у меня отберут: на кой, скажут, ляд деду да бабке такое хозяйство? Возьмут и, чего доброго, конфискуют.

— Что ж вы хотите? — спросил Острецов.

Сидевшая у стола Пашка хмыкнула:

— Они хочут, чтобы я заместо батраков век на них работала да скотину ихнюю глядела. Вот чего они хочут.

— Ты там нишкни, дура, — огрызнулся Терпужный, — не твоего ума это дело. Я вот своего богоданного зятя желаю поспрошать, чего он мне на всю эту музыку присоветует.

Острецов прошелся по комнате. Его раздражали и приход Терпужного, и препирательство кулака с глупой дочкой, и вся эта позорная затея с женитьбой, превратившая его, Острецова, в любовника деревенской дуры.

— Я одно могу вам посоветовать, — сказал Острецов, — возьмите из волостного детского дома двух парней-сирот и усыновите их. Они будут вам отличными батраками: почетно и безопасно. Впрочем, усыновление можно и не оформлять. Подберите парнишек поздоровее и зарегистрируйте их как членов семьи. Это и земельную норму вам сохранит, и глаза вам колоть не станут за то, что держите у себя рабочих.

— Ох и голова-а! — восхищенно протянул Терпужный. — Ну, дочка, с таким мужиком, как твой Степан, не пропадешь. Он так тебе все обмозгует, что комар носу не подточит.

Антон Агапович просидел у дочки до вечера, выпил с Острецовым штоф самогона и, окончательно захмелев, побрел домой.

Не зажигая лампы, не раздеваясь, Острецов пролежал весь вечер. Он слушал нудное верещанье Пашки, курил и думал о своей изуродованной, разбитой жизни.

После полуночи, когда Пашка раздела спящего мужа и любовно стала закрывать его стеганым одеялом, она вдруг услышала, как он забормотал что-то звонко и часто, как будто говорил на чудном, нерусском языке:

— La cavalerie rouge… possède de mousquetons et de baïonnettes — ces pour le combat â courte distance…[12]

— Начитался, дурачок, разных книжек и сны страшные видит, — жалостно вздохнула Пашка, откидывая жаркое одеяло и приникая к мужу.

Как только посеянное пахарем доброе зерно уляжется в землю, в нем возникает новая жизнь. Смоченное весенней влагой, оно мякнет, набухает, под тонкой оболочкой образует соки, которые жадно впитывает маленький живой зародыш. Он растет каждую секунду, и, разрушенная его непреодолимой силой, лопается тесная оболочка, а зародыш выпускает в мягкую пахоть почти невидимые нити корешков. Вслед за корешками из животворного зародыша начинает выдвигаться стебель. Пробивая земную плотность и тьму, стебель тянется все выше и выше и вдруг выходит на поверхность огромной, прекрасной, согретой солнцем земли.

Если у пахаря светлая голова и сильные, работящие руки, он сбережет и вырастит то, что посеял: семя не тронет черная грибная болезнь, а густые всходы не умертвит злой суховей, не забьют сорняки. Над нивой прольются обильные дожди, и зеленые всходы вытянутся в трубку, выдвинут из листового канальца духовитый, сочный колос. Оденется колос нежным цветеньем, пышно заколышется под ветром, и зародятся в нем новые, вначале молочно-жидкие, а потом все более твердые, отмеченные восковой зрелостью дети-зерна.

И уже ничто на свете не сможет вернуть к исходу течение жизни, ни одна клетка нового зерна не возвратится к начальному состоянию — таков вечный закон всего сущего…

Подобно тлетворному суховею, все злые силы земли окружили Россию, чтобы умертвить пустивший там живые корни, но еще не окрепший зародыш нового мира. Правители разных стран начали кровавую расправу со своими народами, чтобы казнями, тюрьмами, пытками отбить у людей желание жить по-человечески.

В Америке, субсидируемая магнатами капитала, стала действовать изуверская террористическая организация Ку-клукс-клана. Возглавил ее авантюрист из Атланты, «полковник» и «пастор» Уильям Джозеф Симмонс, получивший большие деньги от текстильных фабрикантов штата Теннеси.

Террористы-клансмены задались целью воскресить самую мрачную пору средневековых убийств и пыток. Они установили зловеще-бутафорские церемонии приема в клан: ночью уводили посвящаемого в лес и там под освещенным факелами крестом брали с него клятву бороться «за принципы американизма», «за мировое господство англосаксов», «против африканизации» и «красного большевизма». Темные и свирепые участники этой банды назвали клан «невидимой империей», а главаря клана Джозефа Симмонса — «имперским магом». Они образовали совет вождей — кленселей, выбрали во всех штатах клановских руководителей — клорлов, по строгой иерархии присвоили своим сочленам звания «драконов», «гиен», «волков» и составили тайные списки рядовых участников клана — куков, которых набралось до ста тысяч.

Надев белые балахоны с нашитыми на остроконечных капюшонах крестами и ромбами, шайки куков отправлялись в ночные налеты. Чаще всего пьяные куки нападали на беззащитные негритянские поселки, где, по их мнению, гнездилась страшная «коммунистическая зараза». Размахивая факелами, они поджигали дома, десятками вешали на деревьях ни в чем не повинных негров.

При всем своем пристрастии к средневековью отряды Ку-клукс-клана имели самое современное оружие — от ручных пулеметов до бомб со слезоточивым газом — и располагали множеством быстроходных автомобилей, на которых мчались в любом направлении, где по приказу клорла, кленселя или «имперского мага» требовалось осуществить ту или иную «операцию». И везде, где они появлялись, тотчас же дымились деревни, судорожно корчились истязуемые люди, не прекращались крики и плач.

Куки громили местные рабочие организации, разгоняли профсоюзы, убивали «слишком левых», с их точки зрения, учителей, редакторов, общественных деятелей.

Бок о бок с Ку-клукс-кланом действовал «Американский легион», в котором объединились бывшие офицеры-фронтовики, получавшие средства от промышленников-миллионеров. «Посты» легиона, подобно щупальцам спрута, были разбросаны по всем штатам и поставляли капиталистам добровольных полисменов, штрейкбрехеров, соглядатаев.

Миллионы полунищих бродяг скитались по штатам в поисках работы и хлеба.

В эту пору в Америку попал есаул Гурий Крайнов.

После неудачной поездки в Геную Крайнов вторично был вызван на топчидерскую виллу Врангеля, и там лысый генерал Климович вручил ему увесистый, тщательно запечатанный пакет.

— Главнокомандующий оказывает вам, есаул, высокое доверие, — ощупывая Крайнова зорким взглядом полузакрытых глаз, сказал Климович. — Вы отвезете этот пакет в Америку и вручите человеку, который встретит вас в Нью-Йорке. Он вас Доставит куда нужно и познакомит с нужными людьми. Там вы подождете ответ и возвратитесь сюда.