Военные действия переместились на юг: британцы всё еще рассчитывали опереться на лоялистов из южных штатов, чтобы сломить сопротивление мятежников на севере. Для осуществления этого плана требовалось захватить южные порты: Саванну в Джорджии и Чарлстон в Южной Каролине. Саванна сдалась в декабре; ополченцы и отряды Континентальной армии не оказали врагу достойного сопротивления. После этого войска вновь разошлись на зимние квартиры.
Сэр Генри Клинтон зазимовал в Нью-Йорке, а Вашингтон решил разместить свою армию в Мидлбруке, Нью-Джерси, к западу от острова Статен. Брату Джеку он писал, что уже расстался с мыслью побывать дома, увидеть родных и друзей — четвертую зиму подряд! — и будет готовиться к следующей кампании. Марту он попросил приехать в Филадельфию, и она уже жила там с ноября, с нетерпением ожидая мужа. Но у того было много забот. «Наши дела находятся в более бедственном… положении, чем за всё время с начала войны», — сообщал он Бенджамину Гаррисону. Чтобы не повторить ошибок предыдущей зимы, Вашингтон не стал собирать все войска в одном месте, а разбросал их от долины Гудзона до Коннектикута: так будет легче добывать фураж и провиант. В лагерях строго следили за гигиеной, земляные полы в хижинах были запрещены, а крыши полагалось делать из досок, горбыля или дранки.
Двадцать третьего декабря Вашингтон наконец-то выехал в Филадельфию, чтобы обсудить с Конгрессом планы вторжения в Канаду. Для поездки в столицу он заказал для изрядно пообносившегося Билли Ли два сюртука, два жилета и пару штанов, чтобы не стыдно было явиться с ним в приличный дом. Вашингтон поселился в доме Генри Лоренса на Честнат-стрит; в январе они с Мартой отпраздновали двадцатую годовщину свадьбы.
Казалось бы, надо забыть обо всём и отдыхать, пока есть возможность. Но Вашингтон как настоящий солдат не мог отделить себя от тех, кто мерз сейчас в хижинах в Мидлбруке, и наслаждаться обильной и беззаботной гражданской жизнью. Будучи деловым человеком, он тем не менее с презрением взирал на спекулянтов, прибравших к рукам все рынки, и называл их в частных письмах «паразитами и величайшими врагами счастья Америки». Из-за затоваривания и дурной ценовой политики национальная валюта сильно обесценилась за последние месяцы, потеряв 90 процентов стоимости. Право собирать налоги передали штатам, и деньги поступали крайне нерегулярно. В Конгрессе шла грызня из-за частностей, тогда как важные вопросы — долги, инфляция, потребность в кредитах — откладывались со дня на день, с недели на неделю. Вашингтон обладал большей властью, чем любой из конгрессменов, и считал своим долгом высказать свое мнение. С другой стороны, будучи всего лишь военачальником, он должен был подчиняться гражданскому контролю со стороны Конгресса. «Несомненно, что если бы генерал Вашингтон был честолюбивым интриганом, в его власти было бы совершить переворот, но ни сам генерал, ни его армия не внушают и тени подозрения на этот счет, — сообщал в Версаль Конрад Александр Жерар, первый посол Франции в Соединенных Штатах. — Генерал привержен принципу, что прежде следует быть гражданином, а уж потом офицером».
У Вашингтона сложились хорошие отношения с новым председателем Конгресса Джоном Джеем, которого он знал еще по Первому Континентальному конгрессу. Но из-за круговорота городских развлечений делать дело было затруднительно. Вашингтон и Грин рано вставали и отправлялись с визитами. Потом нужно было приготовиться к обеду, за которым следовал бал, продолжавшийся до двух часов ночи. Все хозяйки салонов желали видеть генерала у себя. Вашингтон ошарашенно смотрел на вереницы карет, подъезжающих к ярко освещенным особнякам, на столы, ломящиеся от яств, в то время как его люди грелись у костров и недоедали. Ему было больно, а вовсе не радостно оттого, что он вынужден разделять с праздной публикой эту пустую, нелепую и нечестную жизнь. «Если бы я гнался за удобствами и развлечениями, — написал он Джозефу Риду, — я бы не смог противиться предложению друзей расположиться на зиму в Филадельфии, вместо того, чтобы тесниться в одной-двух комнатах, но дела армии требуют моего постоянного внимания и присутствия». Пробыв в столице полтора месяца, в феврале он вернулся в Мидлбрук.
Первую годовщину союза с Францией (6 февраля) отпраздновали балом. Первый танец Вашингтон протанцевал с толстой Люси Нокс, а затем целых три часа, не присаживаясь, отплясывал с Кэти Грин, тогда как его жена, казавшаяся рядом с ним старушкой, скромно сидела у стеночки. Затем всё общество — около семидесяти дам и три-четыре сотни джентльменов — устроилось на специально сооруженном возвышении, чтобы полюбоваться фейерверком Генри Нокса.
За столом главнокомандующего вновь собиралась его обширная свита. Заржавевшие блюда из белой жести заменили фарфоровым сервизом; на столе расставляли шесть изящных канделябров. Еда была не такой скудной, как в Вэлли-Фордж, хотя и без изысков. Главным угощением служили общие разговоры; Вашингтон был приятным собеседником, внимательным слушателем, его тонкие губы часто складывались в любезную улыбку, но смеялся он крайне редко. Он стеснялся своих плохих, изрядно поредевших зубов; лечить зубы ему было некогда, да и не у кого, так что их просто удаляли.
Молодых офицеров всё труднее было удержать при армии: им было тошно сидеть здесь без дела, тогда как их семьи бедствовали, а гражданские прикарманивали огромные деньги. Арнольд, например, еще до того как стал комендантом Филадельфии, продумал, как нажиться на армейских поставках и прочих сделках, и теперь у него дом — полная чаша. Солдатам Вашингтон мог пообещать землю, одежду, жалованье до двухсот долларов, а офицерам?
В то время как главнокомандующий в очередной раз задумывался о том, не разбежится ли его армия, его 24-летний адъютант Джон Лоренс предложил набрать негритянский полк из трех тысяч освобожденных рабов из Южной Каролины и Джорджии, по примеру Род-Айленда. Эту идею он вынашивал уже почти год, хотя его отец Генри Лоренс предупреждал, что ни один человек в Америке с ним не согласится. Он знал, о чем говорил, поскольку сам занимался работорговлей и ввез из Африки семь-восемь тысяч невольников. Лоренс-младший был готов освободить собственных рабов, положив, таким образом, начало всеобщей отмене рабства. Захват британцами Саванны стал для него решающим аргументом: если не привлечь негров на свою сторону, на юге грозит катастрофа. Ему возражали: что, если освобожденные негры пойдут служить британцам? К тому же негры-солдаты, обретшие свободу, будут смущать своих чернокожих собратьев, оставшихся невольниками.
Сам Вашингтон в принципе не одобрял рабства, однако считал, что оно как-нибудь отомрет само собой в будущем. Лоренсу он не перечил, но и не оказывал деятельной поддержки. Более того, 24 февраля он отправил письмо Лунду Вашингтону, в котором предложил продать всех рабов до единого, а деньги вложить в ценные бумаги. Если Америка проиграет войну, ему не сносить головы, и тогда уже никакая собственность ему не понадобится, но если выиграет, то надо подумать уже сейчас, что выгоднее — «иметь негров и урожай, который они вырастят, или деньги, которые можно за них выручить сейчас, и проценты с них».
Двадцать девятого марта 1779 года Конгресс принял резолюцию: «Рекомендуется штатам Южная Каролина и Джорджия, понеже они разделяют это мнение, немедленно принять меры к мобилизации трех тысяч пригодных к службе негров». Их хозяевам обещали компенсировать ущерб из расчета тысяча долларов за раба, а самим нефам — предоставить свободу по окончании войны. Поскольку Джон Лоренс был членом Законодательного собрания Южной Каролины, Вашингтон разрешил ему поехать домой и лично дать разъяснения по поводу своей инициативы. Однако депутаты были возмущены этим планом и категорически его отвергли. «Должен признаться, что вовсе не удивлен неудачей вашего плана, — кротко писал ему Вашингтон. — Тот дух свободы, благодаря которому граждане в начале борьбы готовы были с радостью пожертвовать всем ради достижения цели, уже давно угас, уступив место эгоизму».