— Мертвый? — спросил, подойдя к нему, Кеттелсон, еще один из участвующих в операции советников. Утвердительно кивнув головой, Крайслер выпрямился и пошел дальше. Цепь быстро продвигалась между хижинами. «Ла дай, ла дай!» — громко крикнул солдат, шедший впереди Крайслера, и из ближайшей к ним хижины вышел согбенный седобородый старик с сузившимися глазами. Солдат грубо оттолкнул старика в сторону, сорвал с пояса гранату и выдернул из нее чеку. Глаза старого крестьянина широко раскрылись, он беззвучно забормотал что-то и замахал руками. Солдат швырнул гранату в дверной проем и, пригибаясь, метнулся прочь. Старик крикнул что-то и бросился к хижине мимо Крайслера, но тот успел схватить старика за пояс и свалить на землю со всей допустимой при столь резком движении осторожностью, а потом упал на землю и сам, провожая изумленным взглядом убегавшего от хижины солдата. В этот момент из хижины донесся приглушенный тоненький визг младенца. Лежа на животе, охваченный внезапным ужасом, Крайслер в течение этого краткого мига только и успел подумать: «Четыре секунды, ничего не сделаешь», потом: «О господи, так вот почему он хотел броситься обратно» и: «Может быть, она не взорвется, ведь может не взорваться. Если бы только она не…»

Взрыв был оглушительным и мощным. Из дверного проема выбило клубы пыли и куски земли и глины. Тишина. Крайслер бросился вперед, шагнул в хижину. Посреди хижины было сооружено смешное маленькое укрытие, похожее на слепленный из высохшей грязи низенький улей. Одна из стенок убежища была разворочена взрывом, и, посмотрев в пролом, Крайслер разглядел в темной мешанине оторванных конечностей, обрывков одежды и осколков посуды несколько телец, плававших в лужах, глубоких лужах крови. Маленькие, искромсанные, безжизненные тельца. Никто из них не шевелился. Крайслер отшатнулся.

— Что там? — спросил появившийся за его спиной в луче тусклого света Дэмон.

— Двое детей. Похоже, что это были двое детей и мать с грудным ребенком.

Они напряженно посмотрели друг на друга и отвели глаза. Затем генерал повернулся, и они вышли из хижины, но тут же столкнулись с другим солдатом, который подносил горящий факел к карнизу крыши.

— Что же ты делаешь? — ожесточенно спросил солдата Дэмон.

Хотиенец явно не понимал английского. Он нервно улыбнулся, поднял свободную руку и, сделав ею быстрый, выразительный и грациозный жест, означавший пожар, стрелой понесся дальше вдоль ряда хижин. Несколько хижин уже пылало. Кругом густыми клубами стлался вонючий, удушливый дым. До их слуха доносились все новые и новые зловещие команды; солдаты забрасывали хижины гранатами, поджигали их и продолжали быстро двигаться вперед. Вопли женщин и плач детей стали еще громче. Крайслер сделал судорожное глотательное движение, вытер рот. Старый крестьянин стоял на коленях на том месте, где его оставил Крайслер. Обратив лицо к своей объятой пламенем хижине и прижав к вискам распухшие, изуродованные работой руки, старик с удручающей размеренностью раскачивался верхней частью туловища взад и вперед. Морщинистое лицо его было искажено горем. Ветер трепал длинные седые волосы старика.

«Господи, что же это?» — спросил себя Крайслер, догоняя Дэмона, который быстро шел по направлению к двум американским советникам.

— Капитан! — окликнул генерал Дезотелза. Лицо Дэмона было искажено ужасом. Он не кричал, но голос его был отчетливо слышен в вое ветра и грохоте взрывов. — Капитан…

— Да, генерал? — ответил Дезотелз, отходя от своего коллеги.

— Вы сжигаете хижины…

— Да, сэр. Это делается по моему приказанию. Мы сжигаем все курятники, в которых есть бункера.

Дэмон презрительно посмотрел на офицера.

— Бункерами вы называете эти жалкие маленькие укрытия, слепленные из грязи?…

— Да, генерал. Их следует рассматривать как сооружения, имеющие наступательное значение.

— Но вы сжигаете и их одежду, их продовольствие, их рис… Как же они будут жить?

Дезотелз нахмурился.

— Их должны переселить в другое место, генерал. Всех жителей деревни.

— Кто дал разрешение на проведение этой акции?

— Генерал Тхо Хук, сэр. И генерал Бэннерман полностью согласен с ним.

— Понятно. Продолжайте, — процедил сквозь зубы Дэмон.

— Есть, сэр. — Дезотелз затрусил в дальний конец деревни, к постройке, напоминавшей сарай для хранения зерна.

Дэмон бросил на Крайслера и остальных членов миссии гневный взгляд и сказал:

— Пошли. Досмотрим все до конца…

Они пошли по деревне. Теперь пылали почти все хижины, над их полыхающими с трескучим ревом крышами взметались вверх огненные смерчи, осыпаясь густым дождем мерцающих искр. Воздух был отравлен горьким, зловонным запахом сгоревшего зерна и одежды.

На площадке перед сараем прямо в грязи корчился человек — парень лет семнадцати или восемнадцати. Обнаженный по пояс, он сидел на коленях со связанными за спиной руками. Рядовой хотиенской армии, склонившись над пленникам, угрожающе и настойчиво расспрашивал его о чем-то. Юноша молчал. После каждого своего вопроса солдат хлестал пленника гибкой бамбуковой палкой, и на лице и шее юноши вспухали ярко-багровые рубцы. Остальные молча наблюдали за допросом. Наконец юноша сказал что-то и опустил глаза.

— Что он сказал, Джи? — спросил Дэмон у Вилларетти.

— Говорит, что он крестьянин, выращивает рис и ничего не знает о Хай Мине.

— Он лжец и свинья! — вмешался ведущий допрос сержант, невысокий, крепкого сложения человек с жирным подбородком, и узким, как щель, ртом. Он спросил что-то по-хотиенски, вытащил из ножен штык и повторил вопрос, а затем ловким, поразительно небрежным движением полоснул пленника поперек груди. Кровь медленными кривыми струйками поползла по телу. Юноша содрогнулся и снова застыл.

— Ради бога… — гневно начал Форбс.

Сержант ухмыльнулся, опустил острие штыка к самому низу живота пленника и, слегка нажимая пальцами на рукоятку, повторил вопрос. Юноша молчал. Сержант нажал на рукоятку чуть сильнее, и клинок вошел в тело. По измученному, изуродованному лицу пленника потоками струился пот. Кровь стекала теперь ему на штаны, окрашивая темную ткань. Зубы пленника были обнажены в страшном оскале.

Крайслер отвел глаза. Стрельба уже почти совсем смолкла, и в наступившей тишине было слышно медленное, затрудненное дыхание пленника. «Боже всемогущий!» — ужасался Крайслер. За семнадцать лет службы в армии ему довелось повидать кое-какие мерзости, даже самые отвратительные. Приходилось и самому участвовать в них. В Вербомоне, на северном фасе Арденнского выступа, он помог остаткам вдребезги разбитой инженерной роты взорвать мост через реку Амблев под самым носом у немецких танков, а потом, скорчившись за грудой булыжника, в бессильной ярости смотрел, как на том берегу эсэсовцы выволокли из домов десятка два женщин и детей и, гогоча и ругаясь, расстреляли их. Он видел этот Schrecklichkeit[92] и еще многое другое. А на следующий день, когда в тумане глухо ревели двигатели танков, он, дрожа от холода в заснеженном окопе в районе Стумона, отплатил немцам. До того дня с ним никогда не случалось ничего подобного: добродушный, веселый, беззаботный — он был маменькиным сынком, — Джои Крайслер ни разу не терял самообладания. Но тогда, охваченный холодной яростью и каким-то радостным презрением к опасности, он скашивал появлявшиеся из тумана фигуры в черных мундирах. Перед ним были враги, эти монстры из СС, с нашивками-черепами, монстры, проповедующие террор и жестокость. Он не пожелал отступать дальше. Он остановился сам и заставил других остановиться рядом с собой. Их был сорок один человек, с четырьмя базуками, полдюжиной подрывных зарядов и двумя пулеметами. И ни в тот день, ни в последующие немцам не удалось продвинуться дальше по дороге на Льеж. Это была расплата за Schrecklichkeit.

В Корее Крайслер также видел кое-что, от чего его тошнило: изуродованные тела, пленные, расстрелянные в неубранном жнивье, дети, разорванные в кровавые клочья артиллерийским огнем. Крайслер видел еще, как угрозами и побоями вымогали сведения у взятых в плен немцев. То были удары, наносимые в отчаянии и неистовстве. Но ничего, подобного такому преднамеренному, огульному, бессмысленному и жестокому убийству беспомощного, беззащитного гражданского населения и таким извращенно жестоким пыткам пленных, как истязание, свидетелем которого он был сейчас, Крайслер еще никогда не видел. Это не война. Это не было уничтожением сил противника на поле боя. Это не было внезапным нападением из засады. Это нельзя даже назвать репрессалиями. То, что творилось сейчас у него на глазах, поразительнейшим образом напоминало Schrecklichkeit.