Она и сейчас была не одна. Да и как можно было оставаться в одиночестве, лежа возле бассейна, да еще в таком отеле, как «Квисисана»? Впрочем, Стеллу это не волновало – ругаться она не собиралась.

– Ваш муж отправился в Неаполь вертолетом? – спросила Марсия Ливитт.

На Марсии было то самое бикини, которое она купила за неделю до этого в Сен-Тропезе. Изящная, хрупкая брюнетка с крошечной, упругой грудью.

– Да, вертолетом, – ответила Стелла.

– А ему нравится Неаполь? – продолжала Марсия.

– Не очень, – замялась Стелла.

– Я просто ненавижу Неаполь! – воскликнула Марсия.

– Не думаю, что Кармине вообще это волнует, – пожала плечами Стелла.

– Этот город я терпеть не могу! Во всем мире нет второго такого! – добавила Марсия.

– Моему мужу он тоже не слишком нравится.

– Я его презираю, – захлебывалась Марсия. – Увидеть Неаполь и умереть! Вот это верно! Достаточно только приехать туда, чтобы тут же отдать концы!

– Мой муж…

– Меня просто тошнит от него! – воскликнула Марсия. – И что только ваш муж нашел в этом мерзком городишке?! Может, у него там дела?

– Нет, он уже удалился от дел, – ответила Стелла.

– О, неужели? А чем он занимался?

– Безалкогольными напитками, соками и так далее. Прежде у него была фабрика по производству безалкогольных напитков.

А сейчас он, так сказать, отошел от дел.

– О, правда? Как интересно! А что он выпускал, может, я знаю?

– Не думаю. Его продукция в основном отправлялась на Средний Запад.

– Наверное, кока-кола или что-то вроде этого?

– Нет.

– Пепси-кола?

– Нет.

– А куда именно на Среднем Западе?

– В основном в Чикаго.

– Я не так уж хорошо знаю Чикаго. – Марсия перекатилась на живот. Потом завела руки за спину, расстегнула застежку бюстгальтера и, испустив облегченный вздох, блаженно закрыла глаза. – Сама-то я из Лос-Анджелеса.

Стелла не ответила. Когда-то давно она была в Лос-Анджелесе на гастролях. Имя ее красовалось на афишах рядом с именем Сэнди Роулс, которая тогда жила с парнем по имени Дэн Бирайо.

В те старые добрые времена в Чикаго, когда Кармине занимался производством пива, Бирайо был его партнером. Насколько могла судить Стелла, они выпускали на редкость хорошее пиво, хотя никто от них ничего подобного не требовал. Но если и было на свете что-то, во что Кармине верил, как в Святую Троицу, так это именно качество. И не важно, каких расходов оно потребует, он всегда упрямо стоял на своем, следя, чтобы солод и хмель, которые закупались, были первосортными, даже если бы для этого пришлось доставлять их с другого конца света. Сэнди однажды похвасталась Стелле, что Дэн никогда не ляжет спать, не сунув под подушку пистолет. Когда Стелла, в свою очередь, рассказала об этом Кармине, с которым они еще не были тогда женаты, он коротко буркнул: «У парня отвратительные манеры», – что, кстати, было абсолютно верно. Все те годы, которые она была знакома с Кармине, ему и в голову никогда не приходило сунуть под подушку пистолет.

Нет, вспомнила, однажды было и такое. Но то особый случай. Это случилось сразу же после свадьбы его сестры, когда они боялись, что эти подонки из Бруклина подложат им свинью. А пистолет был совсем маленький, будто игрушечный, Кармине носил его в кобуре, прикрепленной к щиколотке, под брючиной. И попросту позабыл отстегнуть его, когда собрался спать. Так и улегся в постель с пистолетом на ноге. Правда, хихикнула Стелла, Кармине тогда здорово перебрал. Дело было на свадьбе Терезы, к тому же ему рассказали, что с теми парнями из Бруклина стряслась пренеприятная история – кто-то швырнул бомбу в кондитерскую, куда они так любили заходить.

Ей так недоставало маленького Льюиса.

Вдруг, сама не зная, что было тому причиной – сладкий ли запах масла для загара от спины Марсии, приглушенный ли звук голосов, разморенных солнцем и жарой над поблескивающей поверхностью воды в бассейне, негромкое ли звяканье серебряных ложечек в баре или певучий итальянский, на котором болтали мальчики-бои, а может, всему виной был смутный рокот самолета над головой, – но только Стелле вдруг мучительно, до боли захотелось увидеть десятилетнего сына. Такого безумного отчаяния она не помнила с тех пор, когда впервые вышла на сцену старого театра Триборо, что на Сто двадцать пятой улице – тоненькая как тростинка шестнадцатилетняя девчушка, с чересчур пышной для своего возраста грудью. Лучи прожекторов выхватили из темноты ее изящную фигурку, и тут она вдруг заметила, что ее набедренная повязка почему-то не светится в темноте, как обещал ее менеджер, а значит, вдруг поняла она, в темноте никому не удастся полюбоваться ее стройными бедрами. Вскоре после этого Кармине навестил менеджера Стеллы в больнице, куда тот попал по досадной случайности – вывалился в темноте с балкона второго яруса. Кармине принес ему дюжину роз и пожелал скорейшего выздоровления.

Стелла и в самом деле скучала по сыну. Может быть, если она постарается, ей удастся уговорить Кармине поскорее вернуться домой?

Лучше всего прямо завтра.

Глава 3

ЛЮТЕР

Большую часть времени Лютер Паттерсон разговаривал сам с собой, причем во весь голос, но это лишь потому, что его жена Ида была на редкость тихой и кроткой женщиной. Тихой же она была потому, что никогда не могла понять, к кому он обращается: к ней, к Симону или к Левину. Восторг и благоговейное восхищение Лютера перед Симоном и Левином были безграничны, и поэтому большинство его монологов в действительности было адресовано одному из этих двух гигантов мысли. Добрую половину дня Лютер посвящал тому, что вел воображаемый диалог либо с одним, либо с другим, стараясь догадаться, как бы они отнеслись к ситуации, которая на этот раз стояла перед ним, Лютером.

Ни Симон, ни Левин не были популярными певцами. (Как-то раз, когда Лютер вдруг вообразил, что музыка и есть его истинное призвание, он даже решился написать Саймону и Гарфункелю. Правда, это уже совсем другая история.) Симон и Левин были двумя величайшими в Штатах критиками.

Больше всего на свете Лютер хотел стать похожим на одного из них. Стоило ему только вспомнить уникальное сочетание аристократической изысканности и едкой желчи, характерное для стиля обоих его идолов, как он тут же начинал чувствовать себя просто жалким неудачником на избранном поприще, при этом не испытывая ни тени зависти или обиды. Несколько месяцев назад он завел себе два альбома для наклеивания вырезок, один – для «Избранных трудов Джона Симона», а другой – для «Избранных трудов Мартина Левина». Он часами штудировал оба альбома, стараясь впитать в себя уникальные ценности, которые оба великих человека вкладывали в свои работы и которые, по его глубочайшему убеждению, означали не что иное, как истинную и несомненную гениальность. При случае он даже воображал, что Джон Симон и Мартин Левин на самом деле один человек. А почему бы и нет? Разве кому-нибудь удавалось видеть их вместе хотя бы на одном телевизионном шоу? И почему так идеально совпадают их обзоры и критические эссе, почему они так безумно похожи друг на друга – литературным стилем, насыщенностью, скрупулезно подобранными фактами, своей дотошностью, кропотливой и трудоемкой работой, которая угадывалась в каждом слове, эрудированностью, язвительностью, – в общем, всем, причем настолько, что казалось, будто они были творением одного и того же могучего ума?

– Признайся мне, Джон Симон, ты и вправду Мартин Левин? – воскликнул Лютер.

Ида, уверенная, что и на этот раз он обращается не к ней, предпочла промолчать.

– Думаю, нет, – ответил сам себе Лютер. – Это все равно что убеждать всех, будто Шекспир и Марло – один и тот же человек.

И почему только люди не могут смириться с тем, что два литературных гения не могут существовать одновременно, трудиться и откликаться на те же самые явления одинаково пылко и чувствительно, как если бы они были одним человеком? Я тебя спрашиваю, Мартин Левин.