Дмитрий Ильич припомнил: замполит показывал ему письмо матери Кисловского, обеспокоенной якобы пошатнувшимся здоровьем своего единственного сына: «Он так плохо выглядит… На его лице разлита странная бледность. Может быть, его не стоило бы снова туда… Столько пишут, столько пишут о том… Белокровие было и раньше… Вы поймите тревогу матери…»

Стиснув зубы, Кисловский выслушал замполита, попросил письмо и, не читая, порвал: «Простите, это моя мать. Письмо вам, но обо мне. Разрешите идти?»

Ничто не изменилось внутри корабля: ни воздух, ни давление, ни ритм. Только психические центры отметили: над лодкой, этим хрупким созданием человеческих рук, повисла тысячемильная крыша многолетнего льда с утолщениями до двенадцати — четырнадцати метров. Лишь могучий круговорот океанических течений может взламывать, торошить, передвигать миллиарды кубов этого крепкого, как железобетон, арктического льда.

Можно пройти по всем отсекам. Везде умеющие люди, каждый на своем посту, каждый отвечает за одну из крупиц движения и безопасности. Все вместе — коллектив, в самой высшей форме своего проявления. Командиры — проверенные и надежные. Никто не выдвинут к пульту просто так, по комбинациям перемещений, знакомствам, родственным связям. Только деловые признаки, только дело. Здесь невежественный король мгновенно станет голым.

Сюда людей подбирают, но прежде всего приучают. Команда складывалась в естественном процессе. Сюда не посылают только тех, кто на земле привык к идентичной обстановке, ну, скажем, шахтеров, проходчиков тоннелей или варщиков стали. Да, им легче, чем крестьянам, на первых порах, пока не отрабатывается психическая и физическая закалка. Затем все нивелируются в качестве, лишь очень немногие отсеиваются в самом начале. Приспосабливаются психика, организм. Воспоминания о подснежнике или цветении вишни не вызывают слишком острой тоски. Хотя люди подлодок есть люди, только более твердые, отрешившие себя на время от расслабляющих мыслей. У них воспиталось и укрепилось чувство необходимости. Нужно! Этим многое исчерпывалось.

Волошин подозвал к себе Дмитрия Ильича. Кисловский посторонился, нахмурился, передал команду главстаршине — рулевому, и тот повторил ее.

Телевизионный экран был включен. На экране вы не увидите замечательных картин подводного царства, только то, что нужно, — днище айсберга, клык пака или просто мутную воду, так как, несмотря на мощный источник, водная толща прокалывается всего на несколько десятков метров.

— Поздравляю, — сказал Волошин.

— С чем? — спросил Дмитрий Ильич.

— Со вступлением в подледное братство. На экваторе водой крестят, а нам чем? Льдом из холодильника?

Волошин передал управление кораблем Кисловскому, проверил что-то по вспыхивающей световыми сигналами панели, выключил тумблеры, защелкавшие под его пальцами.

— Теперь курьерским прямо на полюс.

— Так просто?

— Теперь стало просто.

Волошин пожал плечо рулевому, мельком глянул на прокладочный стол. Ушаков увидел, как командир трудно отрешается и гасит себя.

Спустившись, Волошин недовольно заметил:

— Мне доложили, вы мало спите. Так нельзя, Дмитрий Ильич. Если на вас нападет бессонница, справиться с ней будет трудно. Вы должны войти в суточный нормальный ритм. Учтите, здесь нет утра, вечера, дня, ночи. У нас невольно можно растеряться… Я иду спать. Устал чертовски! Спокойной ночи.

— Разве сейчас ночь?

— Глухая, к вашему сведению.

6

Полюс действительно был просто точкой на штурманской карте и другой точкой — на карте похода, вывешенной на переборке кают-компании рядового состава.

Поиски разводий и всплытие на полюсе не предполагались. Не удалось и поднять антенну. Полюс был полностью закован льдами.

Волошин рассказал по трансляции о задачах плавания по ледовому напряженному маршруту, о необходимости быть всегда начеку, так как проходили наиболее трудный участок. Он посоветовал молодым поговорить с ветеранами, не поддаваться минутному настроению.

— Насчет насыщения оптимизмом Владим Владимыч подзагнул, — сказал Лезгинцев, дослушав до конца уверенную речь командира.

— Вы предполагали бы заменить пессимизмом? — ввернул Ушаков.

— Нет, — Лезгинцев не поддался на шутку, — всякое напоминание чем бы то ни было предполагает наличие того, о чем предупреждаешь. «Будьте храбры» — не скажешь храбрецам! Призыв обращен к трусам. «Будьте мужественны» — к безвольным… Хотя шут с ними, с самокопаниями и критикой. Собственно говоря, я пришел забрать обещанную ленту.

— Бетховена?

— Угадали.

Лезгинцев стал разбираться в чемоданчике.

— Вы специально ее захватили, Юрий Петрович?

— Видите ли, — несколько замялся Лезгинцев, — я люблю послушать классику. Люблю и технику. Последнее не для хвастовства, а для сведения. Надо мной подтрунивают, но ничего поделать с собой не могу. — Он немного помолчал и добавил: — А за искусством слежу: идут ли на смену старым артистам новые? Кажется мне, топчемся. Опять Утесов, Бернес, Райкин, а смена где? Прославленный Магомаев до меня не доходит, а остальных — даже фамилии не запомнишь… Вот, кажется, соната. Ну да, она. — Он закрыл чемоданчик, умостил его в нечто напоминающее матросский рундук под койкой.

Шли под сплошным арктическим многолетком, на рабочей глубине, умеренным ходом, чтобы по счислению выйти к проливу Беринга тютелька в тютельку.

Напряжение предыдущих суток спало, дышалось легче, и Волошин полностью восстановил приятное равновесие духа, приходившее к нему в плавании.

Обойдя отсеки и поговорив с людьми, Волошин решил уединиться в своей каюте: мечтал разуться и вытянуться. Тело пока плохо приспособилось к малоподвижному состоянию, и мышцы, привыкшие к движению, к нагрузкам, не могли сразу «перейти в сон».

Из офицерской кают-компании донеслись звуки музыки, и Волошин задержался в полутемном коридоре возле контрольной лампочки. Он невольно прощупал левый карман кителя: индикатор радиоактивности был на месте. Он приказал вахтенному дозиметристу снять отчет с «карандаша».

А музыка? Магическое действие согласованных, гармоничных звуков, превращение крючочков и хвостиков нот в нечто одушевленное, зримое, осязаемое волновало его. Пленка индикатора, сталактиты, как клыки чудовищ в ледовых подводных джунглях, — все побеждается музыкой.

В эту минуту как-то само собой вспомнилось знакомое, родное. Целый вихрь ассоциаций: Ленинград, консерватория, молодые таланты, девушка у рояля, глаза, притененные ресницами, молодой курсант. Тело обжимает новенькая форменная фланелевка. И хочется повернуться левым плечом, чтобы зажглись золотые басоны на рукаве, знаменитые «галочки», отмечающие годы классных занятий, практики, стрельб, штормов, шквалов…

«Лунная соната»… Они бродили белой ночью. Жутко, до боли в темени светились и пылали ее глаза; а потом — первый поцелуй: стукнулись зубами, раскрытый девичий рот и полное забвение… чтобы потом сказать о ней, как о своем третьем солнце.

Волошин перешагнул комингс. В кресле возле магнитофона — Лезгинцев. Рядом с Ушаковым сидел доктор Хомяков и невдалеке от него — Мовсесян, весь обращенный в слух.

— Кто?

— Мария Гринберг.

Волошин оставил дальнейшие расспросы: другая женщина открыла ему сонату раньше Марии Гринберг…

Бетховен вел их корабль к полюсу, к Витусу Берингу, петровскому мореплавателю, к бородатому казаку Семену Дежневу. Шел их корабль силой расщепленной материи под вековыми льдами, погубившими много человеческих жизней. Думала ли Мария Гринберг попасть в такую обстановку?..

В каюте Волошин присел, спустил с колен кисти рук: они весили по сто пудов.

Музыка продолжалась и помогала ему выйти из оцепенения, как бы вытолкнула в отдушину. Прежде чем разуться, потянулся в карман, где обычно держал сигареты, но их там не было; вынул подаренный ему механиком чуингам.

Перед его мысленным взором, будто на экране, проползли припаи на берегах Колымы, куда упиралось грубыми льдами Восточно-Сибирское море, а слева по курсу в миражном тумане возникали, словно на макете, впадина моря Бофорта, земли Аляски, знаменитый Юкон…