13

Ровно в девять утра Дмитрий Ильич направился на свидание с Волошиным. Два квартала жилых домов по ровной улице остались позади. Теперь следовало спуститься вниз, пройти переулком с глухими стенами невысоких зданий, возможно складов, и подойти к проходной будке у железной калитки.

Из будки появился часовой — старшина с автоматом, проверил предъявленные документы, пропуск и все же, оставив Ушакова у калитки, вернулся в проходную, откуда позвонил по начальству. Старшина не мог понять, почему капитан третьего ранга сунул ему гражданский паспорт и назвал его голубчиком.

Разрешив свои сомнения, часовой вернул документы.

— Пожалуйста, проходите, товарищ капитан третьего ранга!

От калитки прометенная дорожка вела к одноэтажному серому дому. Часовой проследил глазами, пока вновь прибывший офицер не прошел в ту дверь, куда ему было разрешено.

В сером доме дежурил матрос. Возле него на тумбочке стоял телефон. Здесь было тепло. Лицо часового замкнуто, и процесс проверки документов продолжался недолго.

— Вас проведут, товарищ капитан третьего ранга!

Вызванный часовым матрос пошел впереди, миновал несколько поворотов и откозырял возле ненумерованной плоской двери.

Волошин занимал одну из комнат в здании, вырубленном в прибрежных скалах. Окна не было. Западная часть стены, обращенная к морю, была закрыта шторой.

Диван, белые стулья, такой же стол. Кроме телефонов — селектор, динамик радиосвязи и плоский, поворотный телеэкран.

Справа в углу — сейф, похожий на холодильник, над ним портрет длиннобородого смеющегося человека в комбинезоне — покойный академик Курчатов.

Формальная часть заняла немного времени: поздороваться, указать на стул. Волошин знал, что о нем говорят как о своенравном, строгом и излишне требовательном человеке, и понял, что и журналисту успели наболтать об этом — ишь как насторожился.

Ушаков познакомился с Волошиным еще на пирсе, в сутолоке проводов, но рассмотреть его там не мог. Теперь он видел сидевшего напротив него человека с погонами капитана первого ранга, с прищуренными в холодном равнодушии крупными глазами нестойкого кофейного цвета. Пряди волос, которые называют непокорными, придавали «лохматость» всему его мужественному, скульптурно вылепленному лицу с резко очерченными линиями губ и подбородка, предполагавшими в этом человеке грубоватую волю.

Предвзятое мнение не покидало Дмитрия Ильича, и это Волошин чувствовал. Не принадлежа по своей натуре к общительным людям, он и не пытался понравиться, а тем более очаровать столичного журналиста.

— Мое имя-отчество Владимир Владимирович, — сухо ответил Волошин на заданный ему вопрос.

— Как у Маяковского.

— На этом сходство кончается.

— Вы не любите Маяковского?

— Разве я произвожу впечатление политического кретина?

— Не понимаю…

— Маяковский — поэт высокой политики, — отчетливо произнес Волошин и, подумав, разъяснил: — Он первый не сдернул кепчонку, увидев после голодной России жирную Америку. Он раньше многих политиков разгадал Соединенные Штаты и объявил их последним оплотом безнадежного дела капитализма. Не так ли?

— Вероятно, вам приходилось не раз защищать своего тезку?

— Почему вы так решили?

— Вы не только объясняете свои симпатии, вы сразу нападаете на меня.

— Извините, — хмуро буркнул Волошин.

Чтобы разрядить неожиданно возникшее напряжение, Ушаков, собравшись с духом, спросил:

— Вы знали Курчатова?

— Так же, как и все муравьи — великана.

— Почему у вас только его портрет?

Волошин причмокнул с досады, недружелюбно ответил:

— Потому, что у нас еще много комнат и стенок.

— Почему бы вам не повесить портрет Маяковского?

Волошин мельком глянул на погоны Ушакова, хмыкнул и окончательно насупился. Разговор ему не нравился, время терялось зря, контакт пока не найден.

— Не вешаю Маяковского, чтобы не вызывать обратных вашему вопросов со стороны менее интеллектуальных посетителей. — Волошин поднялся. — Пожалуй, хватит для первой закваски, товарищ Ушаков. Будем деловыми людьми. Россия обожралась болтовней, изголодалась по безмолвному делу… Что у вас в руках?

— Это так… наметки… вопросник…

— Ну-ка, дайте-ка мне.

— Зачем? Сугубо личное… Наметки…

— Только сумасшедшие задают сами себе вопросы, печатая их на машинке. Я знал одного такого во Владикавказе, в сумасшедшем доме… — Он потянул листок из рук Ушакова, положил на угол стола. — Почитаем. — Принялся за вопросник небрежно, так и не присев, подчеркивая ногтем какие-то слова и удивленно кривя губы.

Волошин был среднего роста, сложен плотно. На пальцах — заусеницы и следы машинного масла. Лезгинцев говорил, что Волошин, в отличие от многих командиров, хорошо знает двигатели, умеет работать на токарном станке и не затруднится рассчитать фрезу. Ушаков не был уверен, нужно ли командиру корабля «уметь» на станке, и не знал, насколько трудно рассчитать фрезу.

Эти сомнительные достоинства подкреплялись более весомыми: перед ним был ученый с кандидатским званием, с почти законченной докторской диссертацией. О нем говорили Максимов и Кедров, а Белугин показывал волошинскую книжку по тактике действий подводных лодок.

— Да, подзавернули вопросики, товарищ Ушаков. — Волошин вернул ему листок.

В вопроснике было:

«Как проводилась подготовка к походу подо льдами?»

«Как набирался и тренировался экипаж?»

«Где жили (условия быта, база, семья)?»

«Климатические условия в разные времена года».

«Как срабатывались характеры офицеров, и прежде всего командира, заместителя по политической части и механика?»

«Где офицеры получают образование, общее и специальное?»

«Каковы трудности плавания в сравнении с плаванием «Скейта», «Наутилуса», «Сидрэгона»?»

«Если идти подо льдами без всплытия зимою, какая практическая польза?»

«Воздух. Нужно ли вентилировать атмосферным воздухом или можно положиться на искусственную регенерацию?»

«Сброс нечистот, отходов быта. Американцы возили с собой тысячи кирпичей, их клали в сбросные мешки, чтобы мусор шел ко дну и не демаскировал лодку».

«Возможно ли всплытие со взрывом льда, как предполагал Уилкинс, или пока самыми надежными «площадками» остаются полыньи и разводья?»

«Радиоактивная зараженность. Способы биологической защиты».

«Случаи аморального поведения, трусости… Или это исключено?»

«Связь с авиацией, с командованием, с судами».

«Телевизионные камеры. Эхоледомеры…»

«Физическая и моральная нагрузка, усталость».

«На самом ли деле современная лодка, не всплывая, все видит и слышит?»

Ушаков еще раз просмотрел свой вопросник.

— Разве тут подзавернуто, товарищ капитан первого ранга? И что именно подзавернуто? Меня, и никого иного, интересуют эти вопросы. Я хочу знать. А что можно писать и чего нельзя — дело другое…

Волошин слушал внимательно, не перебивал. Его пальцы неподвижно уперлись в стол, чуб свесился. На кого же он внешне похож? На Чкалова, что ли?

Волошин выдавил многозначительный вздох.

— Я не настолько невежествен, чтобы… — он подыскивал слова, — чтобы не понять ваших намерений. Что вас интересует? Сынишке я пытался объяснить разницу между любопытством и любознательностью. — Поймав возражающий жест, продолжил помягче, стараясь не обидеть: — не относите на свой счет. Сынишка пришелся к слову. С налету у нас ничего не получится. Вынуть и положить ответы на все ваши вопросы я не берусь. Вы выбрали правильный путь — самому, самому… Побываете в нашей шкуре, сами ответите на многие из этих вопросов. Для нас это смысл жизни, начало и конец. Для некоторых — временная сенсация, свежая малинка. Я туго схожусь с людьми, уралец я, и слепо не отдаюсь авторитетам. Наболтать и я сумел бы с три короба, а толк какой? Пойдете с нами, хлебнете, вот и узнаете вкус каши… Итак, — Волошин доверительно улыбнулся, — если бы мы были с вами хлипкими, расшатанными интеллигентиками, нам стоило бы заблаговременно откланяться, чтобы в дальнейшем не унижать себя… двоедушием. — Закончив поиском слова, выражающего его мысль, ждал.