Начинал накрапывать редкий дождик, и мы, не сговариваясь, укрылись под одиноким стожком чуть в стороне от дороги. Ничто, кроме мягкого шуршания дождевых капель, не нарушало тишины. И как будто не существовало на свете никакой войны, ни смерти — а только нас двое. До хаты, где жила Валя с двумя подругами, мы добрались нескоро, и нам долго не открывали.

* * *

Встретиться после этого памятного для меня провожания довелось нам всего один раз, да и то на несколько минут: медсанбат спешно перебрасывался на новое место. Вот и все. Брось, брось, танкист, не грусти!

А дневник буду теперь регулярно вести до самого нашего победного дня, чего бы это ни стоило. Если только мы с ним не сгорим вместе.

— И охота тебе мучиться? — спрашивают друзья, опять застав меня за этим бесплодным, с их точки зрения, времяпровождением.

Может быть, они и правы, не знаю, но не писать не могу: так много потрясающих событий, человеческих страданий и смертей прошло перед моими глазами — нет, сквозь самое сердце — и запечатлелось глубоко в памяти, подобно следу, оставшемуся на броне после крепкого удара болванки... [199] 6 ноября

Киев — наш! Эта радостная весть вошла в хату вместе с хозяином, возвратившимся с Днепра, где он участвовал в строительстве временных переправ. Сережка так и липнет к отцу с вопросами, видел ли тот город, стрелял ли немец, когда рубили мост. Смертельно усталый, с осунувшимся лицом и обвисшими седеющими усами, Тихон Иванович, блаженно привалясь спиною к стене и вытянув разутые ноги, отвечал немногословно:

— Горит наш красавец. Жег его проклятый германец и взрывал... И мост наш хотел разбомбить, да наши соколы, спасибо, не дали.

Вечером немного отдохнувший Моцак пригласил нас к столу, и мы вместе с хозяевами отметили освобождение славного древнего города — столицы Советской Украины. Вторая чарка, конечно, была выпита за скорейшее вызволение из фашистских лап остальных пяти главных городов наших союзных республик. 7 ноября

Отпраздновали 26-ю годовщину Великой Октябрьской революции. С речами и застольем: как-никак мы уже на формировке. Интенданты на этот раз расстарались: и для солдат и для офицеров была водка, и не какая-нибудь, а самая настоящая — «Московская» в запечатанных бутылках. Интересно, сколько же выпьют все фронты только за один тост из расчета хотя бы 100 граммов на штык?

Офицерский вечер в здании школы. Парты сдвинуты попарно так, что получились компактные столики с сиденьями на четырех человек. Класс небольшой, но и офицеров немного, поэтому все разместились с удобствами. Нам с Клепининым, как младшим, достался такой стол в самом дальнем от стола президиума углу, но зато на двоих, и перед нами оказались две бутылки вина, вместо положенной одной. Посовещавшись, мы поставили лишнее «горючее» под парту — про запас. И как показали последующие события, зря.

Сидим, осматриваемся, проникаясь праздничным настроением. Дмитрий восхищенно толкает меня локтем под ребра: «Смотри». Да-да, к нашему искреннему удивлению, в самой просторной комнате маленькой сельской школы плавно передвигались, [200] нет, плыли, почти настоящие официантки, молодые, в белоснежных коротких фартучках и в белых же головных уборчиках на тщательно уложенных волосах. Некоторые из них даже в нарядных платьях и туфельках! Как выяснилось, на подготовку торжественного вечера были мобилизованы не только все наличные женские силы полка, то есть оба санинструктора и девушка-повариха (наша начальница медслужбы, разумеется, не позволила себе унизиться до такой степени, чтобы сойти со своих высот на кухню), но и здешние учительницы, с большой охотой взявшиеся за приготовление праздничного угощения. Надо было видеть, какой радостью светились разрумянившиеся милые лица женщин. Чувствовалось, как приятно хлопотуньям окунуться в праздничные заботы и, наверное, вспомнить при этом доброе, мирное время... Пусть немец еще недалеко, за Днепром, но он уже никогда больше не посмеет вернуться сюда — это уже наша забота, солдатская.

Постепенно все расселись по местам, ожидая командира с заместителями. Наконец появился на пороге полный Щербатюк, и мы медленно встали, опасаясь неосторожным движением поколебать уставленные нехитрыми блюдами парты. Однако Щербатюк, перешагнув порог, сразу отступил в сторону и замер, а следом за ним вошли (мы глазам своим не поверили!) майор Перфилов и капитан Кондратов. Первый был ранен в сентябре, второй — в начале августа. У обоих еще матово-бледные от госпитальной койки лица. Но по-прежнему жизнерадостно и открыто улыбнулся, здороваясь с нами, Перфилов, и так же как раньше, спокойно и внимательно, оглядел всех Кондратов, приветливо кивая знакомым. Майор возвратился на свою должность. Он и открыл торжественную часть, поздравив нас с 26-й годовщиной Октября. Затем слово взял замполит Кондратов, лаконично и точно обрисовавший военную и политическую обстановку в мире и положение на советско-германском фронте. В кратком выступлении было хорошо сказано об итогах летне-осеннего наступления нашего Степного фронта, очень дельно и без всякого бахвальства. Да, тяжела эта война, но особенно труден был первый год, да и второй тоже. Однако самое страшное уже позади. Теперь только не давать фрицу очухаться, гнать и бить его до потери сознания, а лучше всего — насмерть.

Затем вручались награды. Медали «За отвагу» еще не прибыли. А эта награда — самая популярная у танкистов. Может [201] быть, из-за изображенного на лицевой стороне танка. Сильного огорчения не испытываю: если бы товарищи спасали друг друга в бою только в расчете за награду — нас давно разнесли бы в пух и в прах.

Начались выступления, и мне тоже очень захотелось сказать слово. Суть моей «речи», кажется немного сумбурной от волнения, сводилась примерно к следующему: ура танкистам и смерть немецким оккупантам!

Капитан Кондратов сидел по правую руку от командира полка и с удовольствием вглядывался в знакомые возмужавшие лица недавних юнцов, иногда тихо спрашивая что-то у потного Щербатюка, очевидно о новичках. Вдруг капитан предостерегающе погрозил нам пальцем: мы с Дмитрием, незнакомые с порядком, уже поднесли стаканы к губам, грубо нарушая субординацию.

— За погибших товарищей наших, что вместе с нами гнали захватчиков с левобережной Украины, но так и не увидели Днепра.

Пьем стоя, в молчании.

Постепенно в школе становится все веселее и шумнее. Обнаруживаем, что мы дружнее, чем наши «пушкари» (так мы в шутку называем своих командиров машин, за что те в отместку дразнят нас «извозчиками»). Забавные диспуты и розыгрыши стихийно возникают то в одном конце классной комнаты, то в другом.

— Ну что такое, в сущности, твой танк без пушки? О САУ, так уж и быть, толковать не будем, — ставит вопрос ребром кто-то из артиллеристов, охлаждая пыл насевших на него механиков.

Инстинктивно почувствовав какой-то подвох, они замялись.

— То-то, темнота! — И командир машины академическим тоном продолжает: — Это всего-навсего бронированная телега и удобная мишень для противника. А пушка — всегда пушка. Словом, бог войны.

Крыть ребятам нечем, и комбат-3 объявляет:

— Один — ноль в пользу артиллеристов!

Окружающие смеются.

— Что-то твой бог войны плохо тебя хранил: ведь твоя машина тоже приказала долго жить. И хорошо еще, что сами целы остались, благодаря уральской броне, — ворчливо отпарировал кто-то из водителей... [202]

— Один — один! — фиксирует счет беспристрастный судья. А как же насчет прапрадедовского наставления: «Бог-то бог, да и сам не будь плох»?

— Два — один! Бой продолжается с переменным успехом.

— Ну вот: опять «извозчик» сплоховал! И зачем только вы, четыре ретивых служителя своего бога, место в машине занимаете со своей «бандурой»? Интересно, куда вы смотрели, когда фриц по машине гвоздить начал? Ведь вам такие условия созданы, ну просто комфортабельные: пешком по бездорожью грязищу не месите; по уши в землю, как пехота-матушка, не зарываетесь; в любое время года и суток вас доставляют к месту светопреставления, словно на такси в Большой театр. Пожелаете прямой наводочкой пальнуть — пожалуйста! Позицию срочно надо сменить — опять же игрушку свою, пупок надсаживая, на руках перетаскивать не требуется; и в придачу ко всему этому — броня со всех сторон, даже с крышей от дождя... хоть свинцового.