Пока я тружусь над созданием своей «сигары», труся махру на колени, Петров извлекает из необъятного кармана шаровар [123] «катюшу». Это карманное приспособление для добывания огня состоит из четырех частей: трута — фитиля из туго скрученных толстых нитей, с пеплом на конце; металлической трубки, в которую втягивается трут, тщательно оберегаемый от сырости; кремня или иного камня, способного при ударе по нему давать искры, и, наконец, обломка напильника с крупной насечкой или другой подходящей железяки. Название свое это великолепное огниво получило у солдат за россыпи искорок, со скрежетом высекаемых из камня в процессе зажигания. Спички и зажигалки не идут ни в какое сравнение с этим фронтовым изобретением находчивых солдат. Первые быстро расходуются и ярко светятся ночью, а кроме того, легко отсыревают; вторые требуют заправки бензином, воняют, нуждаются в специальных камешках заводского производства и в техническом уходе и тоже демаскируют в темноте. «Катюша» же... Впрочем, нам в высшей степени наплевать на зубоскальство фрицев по ее адресу. Фашистов наверняка коробит уже одно имя маленькой тезки знаменитой гвардейской «катюши»...

Петров наконец раздул трут, и мне, чтобы дотянуться до огонька через усатого разведчика, сидящего между нами, пришлось оторваться от земли, опираясь на правую руку и колено. В это время справа по ходу и чуть позади машины, у меня за спиной, что-то разорвалось среди грядок. Мы все пригнулись, старший сержант легонько вздрогнул. Новых взрывов не последовало, и перекур продолжался. Клуб голубого горьковатого дыма нечаянно попал в лицо некурящему обладателю пшеничных усов. Он кашлянул, энергично разогнал дым рукой и пояснил:

— Охотники мы — и нам чутья терять нельзя... — и вдруг почему-то беспокойно заерзал на месте, а затем расслабил брючный ремень и запустил руку в глубь своих шаровар.

Мы с Петровым, недоумевая, уставились на него. Брови старшего сержанта удивленно приподнялись, усы смешно зашевелились. Он неторопливо вытащил обратно левую руку, пальцы и ладонь которой сделались красными от крови, и хмыкнул:

— Никак ранило меня?.. Вот, чертов фриц, куда влепил! С такой отметиной к жинке после войны хоть не являйся — засмеет... Да и в санчасть...

Порядочный осколок, предназначенный мне, вошел ему в мякоть левого бедра с той стороны, на которой сидят. [124]

Видится наяву или только снится мне молодой лесок, затянутый синеватым дымом, перепаханный танковыми гусеницами, с длинными неровными рядами искореженных и полусгоревших деревцов, и чья-то объятая пламенем машина... и еще одна, уже лениво дымящаяся. А на песке, у самых ее гусениц, — два человека, совершенно обуглившихся, странно маленьких, в клочьях дотлевающей одежды... В который уж раз наша самоходка проходит мимо них, ища себе цели, а у меня снова и снова больно сжимается сердце, хотя ему давно пора бы окаменеть... С пронзительно-коротким свистом, сжимая воздух, проносятся болванки. Кажется, что они летят со всех сторон... Раза два уже задело и нашу броню, но только высекло искры да гулко свибрировала уральская сталь, наполнив уши тягучим, одуряющим звоном... Главное — не задерживаться долго на одном месте и чаще менять направление движения...

Не знаю, как в других подразделениях, а экипажи очень устали: вторую неделю без передышки идем вперед. Наступление на Харьков продолжает успешно развиваться. Это видно по всему. 12 августа

Очередное освобожденное и даже не сожженное немцами (не успели, гады!) украинское село. День клонится к вечеру. Будем заправлять машины, промывать фильтры и шприцевать подшипники ходовой части: бронеколпаки на катках. Особенно опорных — сильно греются. Нас догнала кухня. Значит, и сами «заправимся». Это очень кстати: с самого утра ничего во рту, кроме тепловатой воды из алюминиевого питьевого бачка, не было. Во всей рассредоточившейся колонне царит общее оживление: слышатся шутки, мелькают в разных направлениях солдаты с дымящимися котелками в руках. В конце широкой улицы, под сенью могучего береста, на травке — складной деревянный столик, за которым будет обедать начальство: «сам», зампотех, начштаба и новый толстый замполит, назначенный к нам в полк вместо выбывшего из строя Кондратова. Около стола суетятся сразу два повара в белых колпаках и в почти белых куртках, расставляют тарелочки с холодной закуской. На тарелках — красные помидоры, развернутые в виде розеток и украшенные колечками лука, и «второй фронт» — американская очень соленая колбаса из [125] длинных консервных жестяных банок, идущая, вместо мяса, на заправку походных супов.

Но внимание всех занято совсем иным: наш однополчанин, кажется из РТО (роты технического обслуживания), пришел сегодня освободителем прямехонько в родное село. Вот счастье человеку! Парню сразу же разрешили уволиться, разумеется, до той самой минуты, когда полк двинется дальше, то есть до рассвета. И все равно, какая радость все-таки, пусть она и короткая и, может быть, грустная... И каждый из нас переживает по-своему это волнующее и очень редкое для такой немноголюдной части, как наша, событие. А я все время далеко от дома, где никого из моих близких нет и которого самого-то, наверное, уже не существует...

Наш «отпускник», успевший изрядно, как положено в подобных случаях, «размочить» радость, прошелся раза два-три из конца в конец улицы, заходя то в одну, то в другую хату поприветствовать родичей или соседей. Его неотлучно, идя об руку, сопровождают сестра и еще какая-то девушка, должно быть невеста. Старики его тоже живы. Чего еще нужно солдату? 13 августа

Действуем в Богодуховском районе. Злополучные Феськи... Этот день навсегда останется в моей памяти. С раннего утра были в бою. Взвод тяжелых СУ во взаимодействии со взводом тридцатьчетверок — всего пять машин — «давал жизни», как любил говаривать сгоревший ровно десять дней назад наш комбат Франчук, пытаясь пробиться к селу сначала с правого, потом с левого фланга. Обе наши машины и два средних танка остановились у кромки поля, что покато снижалось в сторону отрога большой балки, по дну и склонам которой привольно раскинулось утопающее в садах село Феськи. Сейчас оно справа от нас и закрыто высокой кукурузой.

— Заводи!

Заработали двигатели соседних машин — мой молчит. Еще и еще тычу большим пальцем правой руки в коричневую кнопку стартера — никакого результата. Проверил предохранитель: цел. Петр, уже успевший взгромоздиться с ногами на свое сиденье, низко приседает и, заглядывая под пушку, нетерпеливо спрашивает: [126]

— Ну, что у тебя там? Заводи!

— Не заводится! — отвечаю, чуть не плача от злости на себя и на проклятый стартер и от жгучего стыда перед своими товарищами, и начинаю лихорадочно перебирать в памяти возможные причины отказа нашего надежнейшего СТ-700.

— Скорей! — торопит сердитый голос командира, но это не помогает, а только мешает.

Мой стартер молчит «глухо», то есть даже не щелкает своей шестеренкой, которая должна войти в зацепление с большой шестерней на барабане главного фрикциона. Это вовсе не значит, что стартер сгорел. Должно быть, нарушена цепь включения стартера. Непростительно не сообразить этого сразу! А что советовал делать, когда нет времени проверить электропроводку, педантичный и требовательный преподаватель электротехники в училище? Ага, есть! Надо замкнуть цепь включения без помощи кнопки, напрямую, соединив каким-нибудь металлическим предметом две определенные клеммы на аккумуляторных батареях! А уж если и это не поможет — заведем с помощью сжатого воздуха. Решение принято. Повеселев, кричу, обернувшись назад, Петрову, чтобы подал монтажный ломик, с досадой ударяю кулаком по приборному щитку и — на всякий случай — нажимаю кнопку — двигатель вдруг обрадованно взревел.

Казалось, прошло немало времени после подачи команды, но только две машины осторожно начали продвигаться вперед: пошла крайняя левофланговая тридцатьчетверка и стоявшая правее нас самоходка Вячеслава Прокудина. Не успела моя машина проехать по полю и ста метров, как из-под правой гусеницы Т-34, опередившего нас метров на триста, взметнулся большой черный фонтан земли. Танк подпрыгнул и, развернувшись на ходу вправо градусов на сорок пять, замер. Опасаясь мин, стараюсь не сойти с проложенного тридцатьчетверкой следа. А навстречу нашей самоходке уже бежит, возбужденно размахивая руками, кто-то из танкистов. Сблизившись с ним, останавливаю машину, не глуша, по понятной причине, двигателя. Посланец, вскочив на правое крыло, громко кричит Петру, что по оврагу из села куда-то уходят немецкие танки. С башни тридцатьчетверки их хорошо видно, а в прицел — нет. Командир танка просит подойти самоходку поближе. И танкист показал рукой направление. По команде Кузнецова объезжаю подорвавшуюся [127] тридцатьчетверку справа, и вскоре даже из моего лючка стало видно, как над краем оврага ползут, время от времени скрываясь из глаз, верхи черных танковых башен. Стрелять немцы пока не могут. Ну, сейчас отыграемся на вас, гады! Орудие давно заряжено. Петров стреляет, но снаряд разрывается на противоположном склоне балки. Поторопился наводчик, а ведь он редко промахивается. Зато после второго выстрела предпоследняя башня выбросила из себя букет огня и дыма и застыла на месте. Остальные три башни сразу исчезли. Петров с досады выругался. Выждав несколько минут, не появятся ли немцы еще, мы вернулись, пятясь, назад. Ребята с «разутой» тридцатьчетверки возились с гусеницей. Когда наша самоходка медленно проползала мимо них, они бросили работу, остановили нас и поздравили с полем: