Немного позже у Такки случилось ее первое кровотечение, однако это угнетало ее, потому что она все еще была необрезанной и поэтому не могла считать себя настоящей женщиной. Она доверила свои заботы госпоже, но та только улыбнулась:

— Ах, малышка, это еще не причина для печали. В Кеми обрезают только мужчин, и в этом для нас, женщин, есть преимущество, ты скоро поймешь какое. С грубыми скотами, которые тебя изнасиловали, это, конечно же, не имеет ничего общего. Обрезанная женщина во время любовной игры практически ничего не ощущает. То, что у вас отнимают, это и есть сокровище, центр женских ощущений, за который нужно только благодарить богов. У вас отнимают самое лучшее, что есть у женщины, малышка, поверь мне. Ваши нубийские мужчины, кажется, не хотят доставлять женщинам удовольствие, иначе чем можно оправдать то, что вас так ужасно калечат?

Такка была смущена и не знала, что ей отвечать на странную речь госпожи.

— То, что ты говоришь, госпожа, для меня так… так чуждо и непривычно… По нашей вере девушка только тогда становится женщиной, когда у нее отрезают эту вещь, этот маленький фаллос. Его удаляют, как безобразный нарост.

Полноватая и добродушная жена начальника гарнизона звонко рассмеялась:

— И ты поверила в эту ложь? Однажды ты взойдешь на ложе со своим любимым, и тогда ты увидишь, что я права. Благодари Хатор и Баст за то, что ты избежала обрезания. Я настоящая опытная женщина, родила четырех детей и очень часто разыгрываю с моим супругом самую прекраснейшую из всех игр. Я просто приказываю тебе мне поверить!

Такка глубоко поклонилась:

— Что может глупая неопытная рабыня сказать против? Я нисколько не сомневаюсь, что ты говоришь правду, госпожа.

Та довольно кивнула и сказала:

— Надеюсь на это, малышка!

Десять дней спустя пара новых наемников подцепила лихорадку, против которой лекари оказались бессильными. У людей поднималась высокая температура, на третий день появлялись безобразные высыпания на теле, больные просили воды, но не могли ее пить через воспаленное горло и умирали на четвертый или пятый день. Половина гарнизона Куммы стала жертвой этой лихорадки, среди них капитан и его жена. Такка до последнего часа ухаживала за своей госпожой, и ей удалось получить из рук благодарного капитана пропуск на север. Четыре дня спустя умер и он. Этот пропуск не освобождал Такку от рабства и обязанности работать на египтян. Однако она могла теперь сама искать себе место, могла, если захочет, и выйти замуж, однако ее супруг должен был выкупить ее. Такка заставила себя изгнать воспоминания об изнасиловании, как будто его совсем не было. Однако с тех пор она носила под тонким платьем маленький острый кинжал, подарок своей умершей госпожи, и была полна решимости использовать его в случае необходимости.

На первой же ладье Такка покинула зараженную местность и отправилась на север. Она стала теперь красивой девушкой двенадцати лет с крепким стройным телом и узким благородным лицом чистокровной нубийки.

Когда Пиай прибыл к храмам на Юге, торжественного приема ему не устроили. Начальник скульпторов и художников приветствовал его на маленькой пристани и передал Пиайю свои полномочия. Носилки и пара слуг стояли наготове, однако Пиай сказал, что хочет пройтись пешком, и попросил прежнего начальника себя сопровождать.

Сначала он спросил о Хотепе.

— С позволения сказать, господин, молодого мастера люди не любили. Конечно, он многое мог, и то, что он делал, было сделано искусно. Однако потом в голове у него помешалось, он бродил вокруг, как Пта, и ругал людей за мельчайшие ошибки. Когда же пришло время заняться главной работой, он начал пить, слонялся вокруг храмов, как побитая собака. Каждый уступал ему дорогу, и иногда казалось, что мальчишка заразился бешенством. Он скалил зубы, рычал, беспокойно бегал между двумя храмами туда и обратно, пока, наконец, не пришел день, когда он поднялся наверх, сделал удара два молотком и сломался. Он убежал в пустыню и больше не вернулся.

— Вы его искали?

— Конечно, господин. Но ты сам знаешь, как это трудно. Скорее найдешь на улице золотой деб, чем человека в пустыне.

Они подошли к бывшему дому Пиайя, в котором все это время проживал Хотеп.

— Мои инструменты? — спросил Пиай.

Начальник указал на дом:

— Только войди, господин. Все лежит для тебя наготове. Выглядит так, будто ты уезжал на несколько дней.

Пиай действительно отсутствовал недолго, около семи месяцев, но ему казалось, что он состарился на много лет. С волнением рассматривал он свои старые инструменты из драгоценного железа — подарок Благого Бога. Он взял их в руки, погладил тяжелый молоток, испытал остроту резцов с прямыми и круглыми краями. День уже клонился к вечеру, и Пиай не хотел начинать работу, он просто прошелся к двум храмам. На прежде оживленной строительной площадке за последние месяцы стало спокойно. Вырубание пещер для Большого храма было окончено, и большинство рабочих уехали. Теперь здесь работали только десятка два скульпторов и художников со своими помощниками. Палатки рабочих исчезли, вечером не было ни песен, ни смеха, и ни одному жонглеру или сказителю не пришло бы в голову остановиться здесь на какое-то время.

«Все изменилось, — подумал Пиай. — Стук молотков каменотесов и скульпторов скоро должен будет уступить место молитвенному пению жрецов».

Святилище Хатор-Нефертари теперь также отделывали внутри. Пока слуга доставал факел, Пиай осматривал фасад с шестью колоссальными фигурами, каждая из которых была в двадцать локтей высотой. Из своей ниши выступал фараон с двойным венцом на голове и царской бородой. На лице его отражалось не знающее возраста величие, и Пиай про себя похвалил искусную руку исчезнувшего Хотепа, который выполнил здесь главную работу. Долго он смотрел на миловидное лицо Нефертари, голова которой была украшена солнечным диском и коровьими рогами — атрибутами богини Хатор.

Наконец, как будто он приберег самое лучшее напоследок, его взгляд скользнул к правой ноге царицы, где на все времена в камне была запечатлена высокая фигура Мерит-Амон.

— Майт-шерит, — тихо обратился к ней Пиай, — вот мы и стоим снова напротив друг друга — ты в камне, а я человек из плоти и крови. А знаешь, в действительности ты намного красивее, чем твое каменное изваяние. Хотя художники пытались искусным раскрашиванием оживить твой облик, ты в жизни превосходишь все их старания. Огонь твоих гордых темных глаз, нежный изгиб твоего рта, твой высокий, властный лоб, округлый, немного упрямый подбородок — все это я мог только наметить, потому что у моего резца нет магической силы Хнума, который создает людей своей божественной рукой. Ты знаешь, кому я посвятил этот храм. Это наша тайна. Я унесу ее с собой в Закатную страну, и ты сделаешь то же. Если правда, что после смерти душа в виде птицы ба может свободно летать между мирами живых и мертвых, тогда, моя любимая, мы встретимся здесь, спрячемся в ветвях акации и будем вечно смотреть на наш храм. Я смотрю сейчас в твои каменные глаза, все мои мысли направлены к тебе, и ты в далеком Пер-Рамзесе должна будешь почувствовать это. Всю мою любовь вкладываю я в этот поток мыслей…

— Господин, вот факелы!

Беседу Пиайя с любимой прервали, и он вздрогнул, как будто его застали за чем-то недозволенным.

— Да, хорошо… — пробормотал он и взял в руку один из тихо потрескивавших смоляных факелов. Двое слуг пошли вперед и осветили нежно окрашенные рельефы, прогнав тень вечной темноты, в которой они находились.

Тело Нефертари было одето в золото — намек на ее обожествление, как Хатор, которую называли золотой.

— Хорошая работа, — хвалил Пиай то тут, то там прекрасно вырезанные рельефы. Он долго оставался перед картиной, изображавшей коронование Нефертари-Хатор Изидой, на которой Прекраснейшая принималась в высокочтимый круг богов.

Когда он вышел из храма, Ра уже взошел на свою ночную ладью, и светло-желтый песчаник начал приобретать нежно-серый цвет. Пиай отпустил слуг и один пошел к Большому храму, где окруженные помостами возвышались грубо обтесанные четыре сидящие фигуры и ожидали, когда его рука превратит их в Благого Бога. Были намечены двойные венцы, скулы и подбородок, но, в общем, это еще были грубые массы из скал, в которые Пиай должен был вдохнуть душу. Величие задачи не вселило в Пиайя ни малейшего сомнения. Он не медлил, у него не возникало никакой боязни перед работой, которую он начнет завтра с восходом солнца. Он вознес короткую молитву Пта, главному ремесленнику. И это была не просьба о поддержке и помощи в работе, а благодарственная молитва за данную ему творческую силу, которая его, человека, на короткое время приближает к богам и дает ему тайное, никогда не высказываемое чувство, что перед лицом времени он будет равен фараону.