— Властью, данной мне Господом нашим, я, государь Сарана Ательред II, в знак того, что ты первый принес мне весть о победе нашей над врагами, посвящаю тебя в рыцарское достоинство. Отныне ты личный вассал государя и из королевского домена тебе будет выделен феод. Служи честно, рыцарь! — Четко следуя ритуалу, я плашмя ударяю его по плечу мечом, а затем даю легкую затрещину, забыв, правда, что я так и не снял латной рукавицы.
По щеке новоявленного рыцаря течет кровь: то ли его, то ли вражеская, с перчатки. Рыцарь не встает с колен, по щекам текут слезы радости, мешаясь с кровью. Отныне он и его потомки — благородные.
— Государь! Государь! — восклицает он.
Я милостиво улыбаюсь ему.
— Ну, а теперь, сир рыцарь, разыщите кого-нибудь из командиров, я хочу узнать, каковы наши потери.
Новопосвященный несется со всех ног, забыв о тяжелом доспехе и усталости. Дворянство окрыляет. Я сажусь прямо на чей-то изуродованный труп. Стоять сил уже нет. Рядом жирный, черный как смоль ворон пытается выковырять из шлема чьи-то мозги. Я нагибаюсь, без малейшего омерзения снимаю с рога руку. И, особо не целясь, швыряю в птицу. Ворон недовольно каркает и, отлетев совсем недалеко, снова усаживается на землю, чтобы продолжить трапезу.
Мы победили!
…Но все-таки я склонен считать, что Ательред II начал формировать свою регулярную армию именно после победы над Мэнгером, а не раньше, как считают некоторые историки. Трудно теперь уже сказать, понимал ли в полной мере новоявленный монарх вновь объединенного королевства все значение регулярной армии.
Вероятнее всего, на создание регулярной армии короля подвигли итоги великого сражения, где наилучшую выучку и взаимодействие внутри соединения, а также между другими частями войск, показали именно его гвардейцы, которых он непосредственно сам отбирал. С расширением регулярного войска ее костяк, королевская гвардия, постепенно выделилась в отдельное соединение, королевскую гвардию, которая, в отличие от других личных армий монархов, не пребывала в праздности, а участвовала во всех военных кампаниях Сарана.
Конечно же, Ательред II понимал и то, что начатые им экономические и политические реформы неминуемо приведут к постепенно нарастающему недовольству дворянства. Однако соблазн создать армию, которая встанет под знамена не в силу вассальной присяги на ограниченное время, был велик. На формирование регулярной армии нужно было не только длительное время, но и большие денежные средства. И король к этому был готов, готовя новые реформы и делая ставку на развитие внешней торговли с первоначальным послаблением налогообложения.
В качестве фундамента новой военной системы Ательред II открыл ряд военных школ для подростков. Поводом к этому послужило обещание короля, что все сироты, потерявшие отцов и старших братьев в войне с Мэнгером, становятся государевыми детьми. Безусловно, некоторый отбор все-таки существовал, однако государь сразу же отказался от ценза по происхождению и по состоятельности семьи. Таким образом, изначально в регулярной армии иерархия строилась по личным заслугами и выслуге лет, а не по знатности.
В хрониках Сарана зафиксированы случаи, когда выходцы из простонародья дослуживали до младших офицерских чинов и даже приобретали дворянское достоинство и земельный надел. Безусловно, все это было хорошо забытой системой формирования ромейской армии, которую погубил лишь большой приток в ее ряды не граждан империи.
Трудно сказать, как решался вопрос об иноземцах в саранской регулярной армии. Возможно, делались исключения для скэлдингов и выходцев из иноземных купеческих семей, давно осевших в портовых городах Сарана, но, по всей видимости, это не было каким-то устоявшимся прецедентом, и все решалось в частном порядке непосредственно руководством военных школ.
Я согласен с мнением тех историков, которые считают, что Ательред II своей военной реформой опередил прочие средневековые державы как минимум на два-три века. Однако его регулярная армия все-таки несла на себе отпечаток эпохи, и при всем старании короля она так и не смогла полностью отказаться от дворянских дружин, городского ополчения и двух своих неизменных союзников: скэлдингов и иезуитов.
Глава XIII. Некто в черном, на пегом жеребце в яблоках
Мальчик мой, я не могу не радоваться на тебя! Хотя какой ты мальчик и какой ты в конце концов мой? Я часто смотрю на тебя, приходя в этот мир — один из многих миров. Ничем не примечательный, ничем не знаменательный. Просто еще один мир, где мои фигуры когда-то проиграли.
Да, я часто прихожу сюда с тех пор, как мы впервые встретились. Еще не прошло и года, когда почти на этом же самом месте я говорил с тобой. Но с тех пор я тебя видел не раз, а ты, даже если и смотрел на меня, то не узнавал. Я легкой тенью скользил по темным коридорам дворца, когда ты со своими гвардейцами отбивался от прежних его хозяев. Я — с высоты городских стен — смотрел, как мечутся по ночным улицам факелы, когда вы вырезали не пожелавшую признать тебя саранскую знать. Я видел все, но ты не видел меня.
Лишь раз я не удержался и, превозмогая неприятное чувство, похожее на тошноту, пробрался в собор в облике ребенка во время твоей коронации. И ты, будто почувствовав, кто я есть на самом деле, сделал неожиданный жест, который пришелся по душе всем: попросил невинного ребенка возложить на твою голову венец. Как это было символично, ведь это я сокрыл от твоего взора все ворота для того, чтобы ты въехал в столицу уже королем.
Жаль, что тебе уже никогда не узнать этого. Впрочем, возможно, позже я кое-что расскажу тебе, когда ты будешь готов к этому, но не раньше. Пока же жизнь будет учить тебя тому, чему я всем сердцем желаю обучить тебя: править людьми. Нет, не управлять, а именно править, повелевать. Ты давно скитаешься по Вселенной и прекрасно знаешь, в чем основная разница между теми, кто стоит в солнечном свете, и теми, кто стоит в тени. На свету много красок, но тени делают предметы резче. Чем бы было, к примеру, дерево, если бы оно не отбрасывало тени?
Ты знаешь эту великую разницу между мной и тем, кто стоит супротив меня. Он благ и великодушен, он добр. Смертные даже не подозревают, как он добр и как он великодушен и как он печется о них. В умах их философов и богословов наши функции нередко пересекаются. Люди любят изображать тех, кто сильнее их, карающими. Люди любят чувство страха, потому что оно не только щекочет нервы, но и дают мощный стимул для прогресса.
Мой противник всеми силами пытается от этого чувства людей избавить, убедить — именно убедить, а не заставить их — не бояться хотя бы самих себя, а потом уже высшие силы. Я же всеми силами стараюсь пестовать в людях страх, ибо я считаю, что кто боится, тот и легко подчиняется. Мы хотим одного, я и мой противник, чтобы миры не погрузились в хаос, не стали добычей Бездны. Но этот порядок мы видим по-разному. Он хочет, чтобы люди сами дошли до всего, сами осознали и почувствовали свою свободу и счастье, сами отказались от зла, уверовали в силу морали. Я же уверен в том, что человек и мораль — понятия несовместимые.
С начала времен и во веки веков человек будет делать не то, что до´бро, а то, что ему выгодно. Если ему будет выгодно, он будет убивать и грабить, а если его заставить бояться это делать, то страх будет порукой в его добрых делах. Мальчик мой, посмотри же на все моими глазами, если ты когда-нибудь дозреешь до этого.
Почти в каждый мир посылает мой противник Сына Своего ради того, чтобы он учил добру и милосердию. Но людям не нужно это чистое, как слеза ребенка, добро, не нужно это милосердие. Они переиначивают это учение о всеобщей любви под себя, и получается все по-моему: будешь грешить — попадешь в страшные муки ада, а не будешь грешить — получишь награду. Как псарь натаскивает своих собак на послушание, то наказывая, то давая им лакомство. Вот лучшая доля людей. Зачем эта свобода, это милосердие? Если рационально подойти к жизни: зло совершать плохо не потому, что оно зло, но потому, что это чревато последствиями. И на этом будет зиждиться вся культура людей во веки веков. Мой противник пестует в людях совесть, часто безрезультатно, я же прививаю людям иную мораль и щедро удобряю ее страхом.