— Хотя, впрочем, чего вам обживаться, — добавил режиссер. — Вы в этом кабинете небось каждый день бываете.

Колотов машинально кивнул, не сводя глаз с черного зрачка камеры.

Капаров поймал его взгляд, хмыкнул.

— Она еще не работает, — сказал он.

— Я вижу, — Колотов постарался произнести эти слова сухо и безразлично.

— Для начала прорепетируем. Хорошо? — Капаров все время улыбался и делал доброе лицо, будто разговаривал с малышом. — Репетиция — залог хороших съемок. Согласны?

Колотов поудобней расположился за столом.

— Расслабьтесь, — посоветовал режиссер. — Забудьте о камере, о дигах, о людях, обо мне… Постарайтесь забыть. Люди вашей профессии должны это уметь, уметь отключаться.

— Я отключился, — неуверенно произнес Колотов.

— Вот и прекрасно, — заключил Капаров. — Начнем. Представьте, что задержанный я. Вот я сажусь напротив, — режиссер сел. — Я расстроен, мрачен, весь замкнут на себя, — режиссер поджал губы, с нехорошим прищуром покосился на Колотова. — Импровизируйте, — осиплым в студеных застенках голосом проговорил он.

Колотов обтер уголки губ, вольно откинулся на спинку стула, постучал пальцами по столу, поднял глаза на режиссера, открыл рот, набрал воздуха, застыл так на мгновение и выдохнул, помотав головой.

— Ну что? — тихим, терпеливым голосом спросил режиссер.

— Сейчас, — Колотов переменил позу. Он оперся на стол руками и подался вперед, набрал воздуху… — Вы будете говорить или нет? — вдруг произнес он слабо и едва слышно текст сценария и по инерции продолжил: — Лучше признавайтесь сразу…

Режиссер сочувственно посмотрел на него и негромко засвистел незатейливый мотивчик из телефильмов про знатоков.

— Так, — сказал он, когда закончил насвистывать. — Что случилось?

Колотов молча пожал плечами и закрыл глаза. Он увидел Питона, его смуглое, брезгливое лицо, его большой, тонкий рот, кривящийся в усмешке…

— Сейчас, — сказал он. — Минуту.

— Может быть, создать обстановочку? — поинтересовался Капаров. — Вы тогда соберетесь. Знаете, как бывает в экстремальных ситуациях? — Он крикнул за спину: — Саша, Володя, Семен, давайте свет, звук, готовьте камеру.

Ударили белым диги. Под веками защипало. Колотов зажмурился.

— Сейчас привыкнете, — из темноты успокоил Капаров.

На какое-то время все словно забыли о Колотове. Режиссер громко и раздраженно отдавал указания, шумно засуетились люди из съемочной группы, оператор ругался с помощником из-за какой-то кривой бобины. Колотов тем временем курил и настойчиво сосредоточивался.

— Все! — крикнул наконец режиссер. — Работаем. — Он снова сел на стул, сделал бандитское лицо, сказал Колотову с хрипотцой, нажитой в жестоких карточных спорах: — Сегодня снимаем только вас. Я подыграю за актера. Давайте. Приготовились, — крикнул он, выпятив челюсть. — Хлопушка! Мотор! Начали!

Застрекотала камера, затихли в темноте киношники. Колотов опять обтер уголки губ. Губы были горячие, будто их только что подпаливали на костре. Колотов сначала откинулся на спинку, некоторое время пристально смотрел на Капарова. «Хорошо», — подбадривая, прохрипел режиссер. Потом Колотов стал угрожающе наклоняться вперед, пальцы его побелели, вдавливаясь в стол. Он открыл рот, вздохнул…

— Вы будете говорить или нет?! — рявкнул он громово. — Лучше признавайтесь сразу!..

— Стоп! — скучно приказал режиссер. — Довольно. Пленка у нас в стране дорогая…

Оператор снял кепочку, провел рукой по волосам. Потухли диги, медно мигнув напоследок.

Капаров помассировал шею, медленно поднялся, подошел к неподвижно сидящему Колотову, положил ему руку на плечо.

— Не расстраивайтесь. Ерунда, — сказал он. — Мы найдем актера.

Ассистенты и рабочие, переговариваясь и прикуривая друг у друга, потянулись к двери.

…«Нет», — сказал себе Колотов и отступил на шаг. Взгляд упал на руку. Пальцы крепко сжимали тлеющую сигарету… Он поднес руку к губам, но курить расхотелось, и он бросил сигарету в сторону урны. Не попал. Сигарета сиротливо лежала на вымытом полу и обиженно дымилась. Колотов сделал шаг, нагнулся, чтобы поднять ее и отправить к обугленным сестренкам. За дверью закопошились, Капаров отчетливо кому-то сказал: «Ты что, дурак?» — зашевелилась ручка. «Нет», — сказал себе Колотов, он выпрямился, развернулся резко и побежал по коридору, прыжками преодолел лестницу. На втором этаже замедлил шаг. Вымученно улыбаясь и сдержанно кивая сотрудникам, дошел до своего кабинета. Вставил ключ в скважину, пока вертел его, все повторял про себя: «Нет, нет, нет…» Вошел. Закрылся. Оперся горячей спиной о сейф. Простоял так с полминуты. Холод успокоил. Колотов улыбнулся.

«Сегодня я возьму Стилета, — подумал Колотов, — и все будет хорошо».

Эдуард Хруцкий

СЛУЖЕБНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ

Трунов словно выплыл из крутящейся снежной серости подворотни. Прямо на Егорова. Как в сказке.

Егоров даже растерялся. Месяц они бегали по городу и на тебе — на Лиговке спокойно выходит из дома сам Степа Трунов.

Трунов увидел Егорова и начал сбавлять шаг, но обшитые кожей белоснежные фетровые бурки сами ехали по наледи, и он не подошел, а скользнул к оперу.

— Стой, Трунов, — устало сказал Егоров и потянул пистолет из кармана.

Трунов поднял руки. Черт его знает, этого опера. Худой, кожа аж к костям приросла, мало какое у него нервное расстройство от голода. Пальнет и конец.

— Опусти руки и давай к трамваю.

— На Дворецкую повезешь, начальник?

— Нет, в Летний сад на прогулку.

Они подошли к трамваю, и Трунов заметил, как натужно и хрипло дышит опер, с каким усилием идет он против ветра.

А Егорову действительно было плохо. Видимо, доконали его голод и недосып. Да работа милицейская. В уголовном розыске в мирное время-то жизнь не сахар, а в блокаду…

Слава богу, что трамвай пришел сразу, хоть от ветра укрыться можно.

Они вошли в пустой вагон. Кондуктора не было и вообще никого не было.

Окна трамвая были забиты щелистой фанерой. Спинки скамеек, ручки, стены покрыла серебристая изморозь. Вагон нещадно трясло, ветер задувал с площадки и Егорову было необыкновенно холодно. Он сжался на лавке, подняв воротник кургузого пальто и глубоко натянув кепку.

Задержанный сидел напротив. Не по-блокадному румяный, в богатом пыжике, в темно-коричневом кожане, с каракулевым воротником, он с любопытством, беззлобно рассматривал Егорова.

Опер сдавал на глазах. Его лицо становилось все белее и белее. Егоров хотел что-то сказать, попытался приподняться и потерял сознание.

— Эй, — тихо позвал его Трунов и потряс за плечо. — Эй.

Опер не отвечал.

Тогда он осторожно вынул у него из кармана пистолет, переложил в свой.

Трамвай заскрежетал на повороте. Остановился. Канал Грибоедова.

Трунов спрыгнул с подножки, свернул в первый же двор, и растаял в ленинградской зиме…

Ах, какая осень висела над кладбищем. Солнце в церковных куполах переливалось. В безветрии тихо планировали на землю желтые листья.

Медь оркестра, приглушенная расстоянием, сливалась с голосами, доносившимися из дверей церкви.

На площадке перед церковью стоял автобус. Рядом — люди в темных костюмах и платьях.

Трое держат в руках алые подушечки, на которых ордена, медали, какие-то знаки.

Наград не очень много, но они все-таки есть. Провожающие подходят и рассматривают оценивающе, словно точно зная, что стоит за каждым орденом, каждой медалью, каждым почетным знаком.

Борис Павлович Громов посмотрел на часы и протиснулся сквозь толпу к Желтухину.

Тот стоял отдельно от всех, внимательно рассматривая резьбу на дверях церкви.

— Степан Федорович, а где же Михаил Кириллович? Надо начинать.

— Ничего, — Желтухин усмехнулся, — покойник подождет. Ему торопиться некуда.