Какая мука! Она видела ясно, что мечты о браке, о своем очаге, о жизни с Майклом, как страстно он ни желал этого раньше, — все погибло. Он любил ее, но любил не так сильно, как когда-то, не так, как она надеялась.
Ей нечего рассчитывать, что он поможет ей вырваться из тупика, куда загнала ее жизнь. Ей нечего надеяться даже на его сочувствие. Ни слова Бойльстону о Майкле, ни слова Майклу о Бойльстоне! И, внутренне одинокая, она «переползала» из одного дня в другой, лгала, жила в этой лжи, притворялась и играла роль с болью в душе, потеряв уважение к самой себе, деля себя между обоими и чувствуя себя оскверненной, утонувшей в грязи, — ибо натура у Зельды была честная. Любовь, властная, ненасытная любовь гнала ее вперед, не давая остановиться.
С первого же дня возобновления отношений с Майклом она говорила о бегстве от доктора, но в душе знала, что осуществление этого зависит не от нее одной. Труд. Независимость. Свобода. Путь был ясен. И она понимала, что это единственно возможный путь. Но ей было только двадцать лет — и во многих отношениях она была еще совсем девочкой, взрослой девочкой — не больше. Искать службы? Она может быть продавщицей, может поступить мастерицей к портнихе или кельнершей в ресторан… А сумеет ли она?.. Сомнения, опасения ее одолевали. Три года жизни с Бойльстоном оставили след. Унизительная близость, нездоровая, нечистая атмосфера этого жалкого суррогата «домашнего очага» в нежилом доме, сознание, что она «содержанка», — все это не могло пройти даром. Она стала «любовницей», вряд ли сознавая, что это за роль, а когда поняла, отнеслась к этому со спокойным безразличием. Бойльстон был добрый человек, — и она жалела его. Ей легче было переносить его ласки, чем причинять ему боль, отталкивая его. Но теперь, когда весь ужас положения представился ей, в душе поднялась буря отвращения к себе. Вместе с отвращением пришли сомнения, страх, недоверие к своим силам. Три года она жила, ни о чем не заботясь, находя на своем столе столько золотых, сколько ей было нужно. Все ее желания исполнялись по первому намеку.
— Боже! — всхлипывала она. — Во что я превратилась!
Она сидела одна в сумерках. Этот день, как всякий день, когда они не виделись с Майклом, прошел пусто, бесцельно. Через час или два придет Бойльстон, и снова ей придется выслушивать рассказы о том, что было сегодня в клинике, что сказал доктор Гумфри ему, что он ответил доктору Гумфри. Потом обед. А потом — горячее дыхание, запах вина и эти мягкие ладони, ползающие по ней, ползающие, ползающие!
Крик вырвался из ее груди. Боже, она не может больше!
Она прижалась лбом к холодному стеклу и посмотрела вниз, на спешащих прохожих, на женщин, счастливых, бегущих из магазинов и контор, где они зарабатывают свой хлеб, уважающих себя, независимых.
— Я должна сама сделать это, — твердила она себе. — Мне никто не поможет. Я должна покончить с этим, наконец!
И тем не менее она продолжала терпеть Бойльстона, презирая себя за ложь. «Что бы он сделал, если бы узнал?» — задумывалась она.
— Зельда, маленькая моя, отчего ты сегодня такая сердитая? Ты раньше была такой добренькой и ласковой к своему старику! Поди сюда, милуша, поцелуй меня. Да ну же, будь понежнее, сядь ко мне!
«Если бы Майкл мог вообразить себе, в каком аду я живу, он взял бы меня отсюда», — говорила себе Зельда двадцать раз на дню. Ей надо быть уверенной в его любви, тогда она во всем ему признается и будет умолять его взять ее отсюда. Ей не брак нужен, это для нее не имело теперь значения, ей был нужен Майкл. Убежать вместе? Но для этого необходимы деньги… Всегда этот проклятый вопрос о деньгах! Бежать… О боже, вечно ей приходится бежать от чего-нибудь! Из Бэкерсфильда… Потом из дома дяди… Теперь от этого…
Она развивала свои планы бегства на корабле куда-нибудь в далекие страны, а Майкл слушал с мечтательным выражением и заражался ее энтузиазмом. Ожидая его в читальне, она спрашивала книги о южном архипелаге, читала о Таити, Маркизовых островах и приходила в какой-то лихорадочный восторг. Солнце, купанье, рыбная ловля! Майкл будет рисовать, а она — заботиться о нем. Оба мечтали вслух, обсуждали малейшие подробности их жизни вместе где-нибудь на острове.
Мечты, разговоры, — ничего больше.
— О Майкл, разве мы не можем на самом деле уехать? Я выручу две-три сотни долларов, продав все те украшения, что мне подарил доктор. Ведь они — моя собственность…
Она прикусила губу. Не следовало упоминать о Бойльстоне. Лицо Майкла омрачилось. Она поторопилась закончить:
— Ты мог бы узнать насчет парохода, сколько это будет стоить…
— Да, да, — вяло обещал Майкл, — я… я спрошу у кого-нибудь.
И этим дело кончалось. Зельда знала, что ничего Майкл не сделает. За ним стояла мать, распоряжавшаяся его жизнью… Его мать — и Бойльстон! Она-то могла, когда придет время, освободиться от последнего, но Майкл не в силах освободиться от влияния матери.
Лето медленно вступало в свои права. Сырой май сменился дождливым июнем. Дождь, дождь — без конца дождь. Зельда не замечала погоды, не замечала ничего и никого, кроме Майкла. Только бы видеть его хоть два-три раза в неделю — и пускай будет лето или зима, солнце или ливень, ей все равно. Бойльстон был очень занят, так как в городе свирепствовал грипп. Сам он тоже не избег этой болезни. Днем он ездил по больным, а ночи проводил у себя в отеле.
Был вторник. По вторникам Зельда и Майкл встречались и до вечера проводили время вместе. Зельда поджидала его в читальне, каждую минуту поглядывая на часы. Он всегда приходил позже ее, но она этим не тяготилась: так радостно было смотреть, как он входит, снимает шляпу, как его лицо расцветает, видя ее, как он спешит подойти, взять ее руку. Милый Майкл! Часто, думая о нем, она ощущала щемящую боль в сердце.
Сеял дождик и мимо окна читальни, у которого сидела Зельда, двигались ряды зонтиков, блестевших от воды. Зельда дрожала от сырости, ноги и руки у нее заледенели. Она не сводила глаз с девушки за стойкой и думала о ее жизни, о часах, проводимых регулярно здесь на службе, о регулярном заработке. За столом неподалеку другая девушка, студентка, списывала что-то из толстой книги. Три года тому назад она, Зельда, тоже была такой. А кажется, будто прошло не три, а тридцать лет с тех пор!
Половина четвертого. Майкл опаздывал, как обычно. Она снова принялась думать, что будет с ними обоими. Ах, если бы его мать умерла! Но нет, она молода и здорова. Если бы она, Зельда, была уверена в Майкле, она решилась бы потребовать, чтобы он выбрал между ними двумя! Но она хорошо знала Майкла. Он неспособен к решительным действиям. Компромиссы казались ему легче, чем твердое «да» или «нет». Бедный! Жизнь не станет щадить его! Ах, если бы ей можно было посвятить себя заботам о нем, защищать его!.. Она нужна Майклу, ужасно нужна! Рано или поздно умрет мать — и что будет с ним тогда?.. Как глупо со стороны миссис Кирк препятствовать ему жениться на единственной из всех девушек, которая была бы для него идеальной женой, такой, какой она только могла желать для сына.
В глубине души Зельды жила уверенность: она предназначена Майклу судьбой. Она может дать ему больше, чем он ей. У нее было все, что недоставало ему: смелость, решительность, сила воли, бесконечное терпение и способность к самопожертвованию в любви. Майкл, любящий, нежный и милый, был артистом не только по профессии — он не был создан для жизненной борьбы. Мать избаловала его, всегда грудью закрывая от лишений, помогая ему стать тем, чем он стал. Но Зельда даже недостатки его любила. Он слаб, — зато она сильная, и ей больше ничего не нужно, только бы ей позволили быть ему опорой, какой была до сих пор ему мать. Таков уж Майкл: люди всегда будут его баловать и нянчиться с ним. Люди, да. Но жизнь? Жизнь — жестока, требовательна, неумолима.
Три четверти четвертого. Тревога начала закрадываться в душу Зельды. Майкла все не было. Когда часы показали четыре, она медленно поднялась и, с трудом передвигая ноги, направилась к выходу.