… - Проходите. Товарищ председатель комиссии ждет вас.
Мэлор вошел в уже ставший знакомым кабинет. Что-то изменилось… Исчез оплавленный шрам со стены.
Ринальдо действительно ждал, будто и не сходил с места, где его оставил Мэлор более трех суток назад. Он казался посвежевшим, глаза задорно поблескивали, и только усталая складка у рта время от времени принималась трепетать, словно крыло подбитой, умирающей птицы. Мэлор сел.
— Добрый день, — сказал Ринальдо и улыбнулся. — Чем порадуете?
Мэлор дрожал, и это было видно; скрытое возбуждение трепало его, заставило раскраснеться обычно бледное лицо. Он даже говорил как-то по-другому — звонко, напористо, уверенно, будто он был тут хозяин.
— День действительно добрый, и я вас действительно порадую, — сказал он, еще пытаясь удержаться в руках, но отчаялся и вскочил. — Я нашел способ! Способ, как стабилизировать Солнце.
Мягкая улыбка Ринальдо медленно преобразилась — в чужую, всем ртом, злую. Ослепительную улыбку политика.
— Вы так считаете? — проговорил он спокойно. — И в чем же он состоит?
— Я понимаю, вы не верите… — поспешно заговорил Мэлор. — Это просто песий бред, но страшное везение. Вы сказали, что ваши физики перебрали все варианты. Что мы не умеем управлять процессами, происходящими в недрах звезд. Это не так. Три года назад уже, после работ Стюарта по нейтрино, ваши гелиологи могли бы… Впрочем, эти работы были совершенно не в их компетенции. Одним словом, я, с моей техникой… ну, в эн раз увеличенной, конечно… берусь погасить процессы, идущие в Солнце. Суть проста. Мои генераторы связи как побочный продукт дают мощный фон в качестве обломков нейтрино. До работ Стюарта само понятие обломка нейтрино было диким, но теперь я их получаю, совершенно ни для чего, на аппарате, не имеющим ничего общего с астрономией. Я буду ломать нейтрино галактического фона, и, прежде чем они вновь станут дееспособными, они успеют миновать Солнце. Солнце лишится этой подкормки. Вот у меня расчеты в кармане, я готов отдать их на перепроверку.
Лицо Ринальдо посинело, он дернул тонкими, птичьими пальчиками воротник рубашки и, хрипя, откинулся на спинку кресла. Мэлор обалдело смотрел на корчащегося в агонии председателя, а потом рванулся в приемную:
— Врача!
Но вслед ему раздался слабый, задыхающийся голос Ринальдо:
— Нет… Уже всё. Мэл, идите сюда…
Мэлор осторожно, на цыпочках подошел. Лицо Ринальдо по-прежнему оставалось синим, но глаза смотрели осмысленно. Грудь его бурно, с каким-то утробным всхрипыванием вздымалась.
— Кто может подтвердить ваши расчеты?
— Любой из нашего института, — осторожно заверил Мэлор. — Любой специалист по сверхслабым взаимодействиям. Экспериментальное подтверждение уже есть — взрывы кораблей. Всё железно, товарищ председатель!!!
— Хорошо, — медленно произнес Ринальдо. — Это очень хорошо…
Он еще не знал, что предпринять. Слишком всё было неожиданно. Ведущая группа лучших в мире экспертов клялась и божилась, что сделать ничего нельзя. Это было шесть лет назад. И год назад она точно так же клялась и божилась, а в это время уже существовали работы этого Стюарта, и если бы Стюарт или любой из других нейтринщиков знали об угрозе… Проклятая наука. Не стоит на месте. Совершенно в иной области создан метод. Три года назад. Можно всё спасти. Всё было зря.
Наверно, это так. Конечно, этот мальчик прав, он специалист. Боже мой, значит, ничего не надо было делать. Просто сообщить вовремя по всем научным инстанциям… Господи, да всего-то надо было — сообщить! Почему этого не сделали? Кто тогда был председатель Совета? Кто формировал комиссию? Шуман? В ссылку. На Меркурий, в энергобазы… Всё зря!!!
Тысячи, сотни тысяч жизней…
Да, но это не всё. Ринальдо с на мгновение вновь проснувшейся старческой лаской посмотрел на стоящего посреди кабинета Мэлора. Мальчик. Ты еще не знаешь всего. Не знаешь, что строившиеся в спешке колоссальные заводы горючего для кораблей уже отравили Антарктиду отходами. Пингвинов больше нет, нет больше лучезарных льдов, и океан вокруг превратился в тяжело колеблющуюся пустыню… Течения разносят отраву, и бороться нет возможности. Будет ли Терра, не будет ли — мы уже убили Землю сами, впопыхах, и через три-четыре года здесь невозможно станет жить, и остановить распространение яда можно, разве лишь вылив в океан миллиарды тонн какого-нибудь нейтрализатора, который еще не создан, не придуман даже, и который, скорее всего, отравит океан верней первоначального яда. Мы торопились. Нам было не до Земли, которая все равно сгорит…
Да что же это за издевательство?
Ты ошибся, мальчик! Ну скажи, ты пошутил!
Заклинаю тебя, молю, пусть будет взрыв, мне теперь нельзя без взрыва, без его неудержимого наползания, без постоянной угрозы, без страха…
Что же делать? Отменять все? Бороться за океан? Строить твои генераторы, которые утихомирят взбунтовавшееся светило? Выйти и сказать на Совете: мы убили двести тысяч народу, мы отравили планету, взяли под арест невинных, обманули всё человечество — все по ошибке? Потому что побоялись когда-то сказать правду тем, кто мог нас спасти? Мог и не спасти, но мог и спасти, и спас бы, если б мы сказали вовремя? По халатности сгубили свой мир? По недосмотру?
По неграмотности?
Все зря… Не нужно было лихорадочное строительство гиперсветовых монстров, горячечное возведение громадных заводов. унизительные медицинские освидетельствования, ложь, псевдострельбы, доисторические массовые аресты…
Выйти и сказать: мы уж приставились было бросить гореть две трети человечества, но недоразумение разъяснилось.
Да кто нас станет слушать потом? Кто поверит вообще хоть одному слову стоящего на трибуне? И это в момент, когда потребуется срочно спасать эту распроклятую планету от отравы, когда десятки видов уже вымерли там, в Антарктиде, где даже воздух, еще кое-как удерживаемый в ограниченном обьеме выбивающимися из сил синоптиками, вреден и приводит к смерти через десять-двенадцать дней? Кто станет слушать нас потом? Это общество, пусть не слишком четко, но всё же функционирующее сейчас, пусть трунящее над вождями, но всё же повинующееся им, превратится в хаос, из которого его не вывести! Превратится в обезумевшую толпу, рвущуюся к кораблям, вместо того чтобы строить вокруг Солнца барьер из поганых генераторов, которые все спасли бы, если б их придумали вовремя, если бы этот мальчик узнал об угрозе взрыва тремя годами раньше, или этот проклятый Совет… или еще кто-нибудь, о ком я даже не слыхал и никогда не услышу, и не смогу зачислить в список допущенных к информации, ибо в список зачисляют уже после сделанного, а не до. Оттого что никогда не знаешь наперед, что кому нужно оказаться, чтобы через десять, через двадцать лет это дало отдачу, и поэтому надо говорить или всё всем или ничего никому, и выбираешь второе, как всегда, ибо это проще, надежнее, привычнее… ибо исходишь, как всегда, из худшего…
Что же делать?
Ринальдо лихорадочно перебирал варианты… Вернее, ему казалось, что он перебирает варианты, а на самом деле голова его была абсолютно, звеняще пустой. Вариантов не было и не могло быть — была лишь страшная альтернатива, которой все боятся от сотворения мира: или-или. Он сидел и пытался придумать что-то третье, какой-то сторонний выход, отлично зная, что компромисса быть не может, и даже понимая краешком сознания, что выбор, собственно, уже сделан.
Что же. От удачи вождей пользу получает все человечество. За неудачу вождей все человечество платит.
Главное — сохранить доверие. Пусть даже крохи его — но сохранить. Не подвергать риску эти жалкие огрызки, без них станет еще хуже. Пока они есть — есть надежда, машина будет функционировать, а сколько в ней винтиков — пятьдесят миллиардов или пятнадцать — это не суть важно.
Но еще несколько секунд Ринальдо не мог продавить воздух через гортань. Первое же слово сделало бы выбор окончательным, и выбор этот был столь страшен, столь непоправим, что мышцы отказывались повиноваться сознанию.