В конце концов был задан вопрос по существу: зачем этот вонючий Сисадмин, если он, действительно, волнолоид, затеял всю эту бодягу с «Мегаполисом»? И зачем ему нужны убийства? Уж не кровью ли он питается?

Стрелка знала и это. Точнее, предполагала. Несомненно, чем больше контактов с юзерами устанавливает волнолоид, тем более он «реален». Возможно, это сказывается лишь на его «чувстве полноценности». А возможно, что так он подпитывается. И в большой аудитории чувствует себя лучше «физически».

Дальше в теории Стрелки начали обнаруживаться то ли пока ещё не продуманные моменты, то ли не имеющие однозначного ответа – как электрон, который, с точки зрения теории неопределенности, в одно и то же мгновение времени хрен его знает что: то ли волна, то ли частица.

Так вот Стрелка считала, что Сисадмин – не очень хороший волнолоид, хулиган. И его подмывает толкать людей на дурные дела. Правда, может быть, он, зная многое о волновой составляющей человеческой жизни, убежден, что убийство не является преступлением, что это всего лишь трансформация, переход из одной формы существования материи в другую?

– Блин! – вскричал Танцор. – А ты, Стрелка, гений! Значит, убивать можно! Раскольников от такой философии просто лопнул бы от зависти!

На следующий вечер своими соображениями о том, как устроен этот мир, и какое место в нем занимают они со Стрелкой, поделился Танцор. Такого самоуничижения Стрелка от него никак не ожидала.

Начал Танцор издалека. С модного нынче представления о мире как о тотальном тексте, что наилучшим образом корреспондируется с библейским постулатом «Вначале было Слово». Говорил, что этот тотальный текст состоит из бесконечного числа других текстов, локальных. Говорил, что человек, каждый конкретный человек, – это тоже текст. И каждый текст можно по-разному читать, понимать, толковать. Говорил в этой связи о множественности дискурсов. Пытался путано объяснить, что же такое дискурс и чем он отличается от корпоративного мышления.

Стрелка раздраженно прервала его, сказав, что её четвертый отчим, которого она ни разу не видела трезвым, давным-давно, в годы её отрочества, растолковал ей разницу между дискурсом и экскурсом, и поэтому уже вполне можно перейти от демагогии к конкретике.

Танцор перешел. Перешел резко и ошеломляюще. Оттолкнувшись от вчерашнего разговора, он признался, что тоже подозревает, что они со Стрелкой и Сисадмин относятся к различным типам существ. Да, действительно, они не могут обнаружить его. Но это происходит не оттого, что он нематериальный волнолоид. Просто они и он находятся в различных мирах.

При этом, Сисадмин, несомненно, человек. Танцор, уже достаточно долго анализировавший его поступки, стиль мышления, реакцию на события, пришел именно к такому выводу. А вот про них со Стрелкой наверняка сказать этого нельзя.

Танцор остановился и посмотрел вверх, на небо, где застывшим салютом уже высыпали звезды. Некоторое время он молчал, видимо, в нем боролись какие-то два противоположных чувства, и он был полностью поглощен созерцанием этой борьбы. А потом продолжил, но уже взволнованно, торопливо, положив Стрелке руки на плечи и напряженно глядя в глаза:

– Понимаешь, дня два назад я случайно, ведь никто же этого не делает, посмотрел вот на такое же звездное небо. И меня пронзил ужас. Скажешь, поздновато? Нет, это было совсем не так, как в детстве, когда впервые осознаешь себя ничтожной пылинкой в этой нигде и никогда не кончающейся бездне, в этой бесконечности! Нет! Позавчера я понял, что это всего лишь декорация, которую нам не дано разорвать и проникнуть туда, где огромный мир, настоящий. Это не то звездное небо! То, настоящее звездное небо над головой и тот нравственный закон внутри, про которые говорил Кант, – это не для нас. Это для людей!

– Постой, – прервала его Стрелка, – перестань дрожать, как каталептик! Для кого это ещё на хрен – не для нас? Мы с тобой хронопы и надейки что ли?

– Нет, нет, – Танцор перешел на шипящий шепот, с ним явно творилось что-то из ряда вон, – мы с тобой программы. Во всяком случае, лично я себя иногда именно так ощущаю. Нет, не думай, что я тронулся. Нет, это не то, совсем не то. То, что я эту гниду замочил, это здесь ни при чем.

Стрелка поняла, что вмешиваться в этот монолог не имеет никакого смысла. Поэтому стояла и слушала молча. В конце концов, выслушал же он её вчера.

Танцор, уже несколько успокоившись от молчаливого непротивления Стрелки, продолжал развивать мысль:

– Тут много всяких косвенных свидетельств. О первом, о необнаружимости Сисадмина, я уже сказал. Идем дальше. Я с удивлением понял, что моей предыдущей, артистической, жизни как бы и не было. Лишь какие-то смутные воспоминания, словно прочитанные в книге. Никаких контактов с прежними знакомыми, хоть ни с кем я в усмерть и не перегрызся. Никаких телефонов в книжке. Что из этого следует? Меня запустили, в смысле – запустили на компьютере, совсем недавно. То есть я «родился» уже взрослым человеком-программой, в память которого вложили все необходимые сведения о его прошлом. Но этого прошлого в действительности никогда не было.

Вспомни ту сигаретную пачку, которую небо пробило пулей. Вспомни другие невероятные события, их было немало. Что это такое? Это чу-де-са. Не смейся. Чудеса, говорю я тебе. Чудеса, которые творит Сисадмин. И которые доступны лишь представителю высшего уровня по отношению к нам с тобой, по отношению к миру нас окружающему. Либо мы с тобой люди, а Сисадмин – Бог. Либо он человек, а мы – программы, им созданные. Ведь что такое программа? Это текст, типичный текст, состоящий из буковок и циферок. Богом Сисадмин быть не может по причине своей совершенно блядской натуры. Значит, мы программы. Но между нами и им такая же пропасть, как между ним и творцом человеческого мира.

Стрелка уже пришла в себя от высшей степени обалдения, поняла, что Танцора, этого хорошо сохранившегося тридцатипятилетнего ребенка, бояться не стоит. И этот бред даже начал её занимать. Она сняла с плеч руки Танцора, закурила и, чтобы не торчать столбами посреди Трехпрудного переулка, они пошли к Чистопрудному бульвару, чтобы побеседовать там как следует, сидя на скамейке у памятника.

– Дорогой, – совершенно невинным голосом сказала Стрелка, – а ты не допускаешь, что, мы, так сказать, черви компьютерные, написанные на Си с двумя плюсами, должны трепетать, произнося имя Сисадмина, нашего создателя? Зачем же он сделал нас такими непослушными тварями? Ведь кем мы его только не называем! Козел в ряду посвященных ему эпитетов – самое благозвучное имя.

– Нет, все нормально. Чтобы мы трепетали, он должен нам, программоидам, закатить Содом и Гоморру, Великий потоп и прочие тотальные кары. А мы, как я понимаю, пока ещё твари непуганые. Я тебе ещё раз говорю, что нас сделали индивидуальностями со всеми вытекающими последствиями, – со свободой выбора, со стремлением найти свою истину. И даже право на бунт против создателя – это тоже нормально.

– Хорошо, а ощущения. Наши ощущения – это откуда берется? Ощущение жизни, черт возьми.

– Чудная ты. Ведь больше меня же в компьютерах сечешь. Скажем, в тексте твоей программы есть процедура, которая называется «кожа». Она вступает во взаимодействие с другой программой, у которой есть процедура «ветер». И твоя «кожа» ощущает дуновение «ветра». Жизнь – это ведь взаимодействие разных текстов.

Или возьмем трахание. Данные процедуры у разных полов составлены так, что мы твердо знаем: трахаться – это очень хорошо. Но твоя и моя процедуры наилучшем образом совпадают друг с другом. Поэтому мы и вместе. Правда, не только поэтому.

Кстати, у людей то же самое. Их кожа, печенка, мозги и прочая требуха не сделаны их клеток и молекул. Все это чистая фикция. Просто программа, описывает хомо сапиенса в терминах клеток и молекул, в связи с чем они, молекулы, и видны в микроскоп. Тоже картинка, jpg-файл. Так что разницы между нами и ими никакой. Только уровни разные.