Ингхэм подал заявку на бунгало, и девятнадцатого июня ему его предоставили. Холодильник и плита оказались совсем новыми, поскольку бунгало в этой части отеля, по словам Адамса, выстроили только нынешней весной. Всего в сотне ярдов от его бунгало, прямо у одной из подъездных дорожек к отелю, была небольшая бакалейная лавка с весьма широким ассортиментом товаров — от спиртных напитков, холодного пива и всевозможной консервированной еды до кухонной утвари и зубной пасты. И если они с Джоном застрянут в этой дыре, то им не нужно будет покидать бунгало, кроме как для того, чтобы поплавать в море или запастись продуктами, подумал Ингхэм. В его бунгало под номером 3 имелась только одна большая комната плюс кухня и ванная, но зато было две отдельные кровати. Возможно, Джон захотел бы оставаться ночевать, но эта идея не слишком понравилась Ингхэму; однако Джон мог бы спать в главном корпусе отеля. Теперь у Ингхэма для работы был прекрасный деревянный стол, большой и удобный. В тот же самый день, как он после обеда вселился в бунгало, Ингхэм купил себе салями, сыра, масла, яиц, разных фруктов, крокетов и запасся скотчем.

Адамса у себя не оказалось, и Ингхэм решил, что тот, скорее всего, на пляже. Он нашел его лежащим на животе на циновке и что-то пишущим. Адамс, очевидно заметив приближение Ингхэма, закончил предложение, удовлетворенно поставил точку и оторвал перо от бумаги.

— Привет, Говард, — поздоровался с ним Адамс. — Перебрались в бунгало?

— Да, только что.

Как и предполагал Ингхэм, Адамс обрадовался его приглашению. Он согласился зайти к нему в гости, часов в шесть.

Вернувшись к себе, Ингхэм принялся распаковывать кое-какие вещи. Куда приятнее будет жить в «собственном доме», чем в комнате отеля. Он вспомнил о письменном столе в своей квартире на Западной Четвертой улице, неподалеку от площади Вашингтона, куда переехал всего лишь три месяца тому назад. Эта квартира с кондиционером была самой дорогой из тех, в которых ему доводилось когда-либо жить; он решился на нее только после того, как договор о продаже романа «Игра в «Если» для Голливуда был окончательно подписан. У Ины имелись от нее ключи, и он надеялся, что она время от времени заглядывает туда, — правда, она перевезла его немногочисленные растения к себе в бруклинскую квартиру, и ей особенно нечего было там делать, кроме как ожидать какой-либо важной корреспонденции. Да, Ина обладала редким талантом по части определения того, что является важным, а что нет. Ингхэм, разумеется, известил агентов и издателей о своем отъезде в Тунис, и теперь им должно быть известно, что он живет в «Ла Рен».

— Ну вот! — Адамс стоял в дверях с бутылкой вина в руке. — У вас тут очень мило! Вот, я принес вам подарок. Отметим новоселье первой трапезой под этой крышей.

— О, спасибо, Фрэнсис. Что вы будете пить?

Они начали с привычного обоим виски.

— Есть какие-либо новости от вашего друга? — поинтересовался Адамс.

— К сожалению, нет.

— А вы не могли бы послать телеграмму кому-нибудь, кто его хорошо знает?

— Я уже это сделал. — Ингхэм имел в виду Ину.

Молодой парень, которого звали Мокта, официант из обслуживавшего бунгало кафе, постучал в двери и вошел, приветливо улыбаясь своей растянутой до ушей улыбкой.

— Добрый вечер, месье, — сказал он по-французски. — Вам что-нибудь нужно?

— Ничего, спасибо, — ответил Ингхэм.

— В какое время вы желаете завтракать, сэр?

— О, вы приносите завтрак?

— Это не обязательно, — Мокта небрежно махнул рукой, — но многие господа в бунгало предпочитают заказывать его.

— Очень хорошо. Тогда в девять, — сказал Ингхэм. — Нет, в восемь тридцать. — Наверняка завтрак принесут с опозданием.

— Симпатичный парень этот Мокта, — обронил Адамс, когда официант вышел из комнаты. — Их тут действительно эксплуатируют вовсю. Вы видели здешнюю кухню? — Он указал рукой в сторону приземистого, квадратного строения, служившего для обитателей бунгало кафе с террасой. — А комнату, где они спят?

Ингхэм улыбнулся:

— Да. — Сегодня он мельком видел все это. Парень спал в комнате, в которую было напихано не менее дюжины тесно придвинутых одна к другой кроватей. Раковина на кухне всегда была наполнена грязными тарелками и грязной водой.

— Канализация постоянно засоряется. Я всегда сам готовлю себе завтрак. Мне кажется, так куда гигиеничнее. Мокта очень милый парень, но эта угрюмая задница, директриса, загоняет его до смерти. Она немка; ее, видимо, наняли на эту работу лишь потому, что она говорит по-арабски и по-французски. Если заканчиваются полотенца, они гоняют за ними Мокту в главное здание. Как обстоят дела с вашей книгой?

— Я написал двадцать страниц. Не так много, как я привык, но мне грех жаловаться. — Ингхэм почувствовал благодарность к Адамсу за его интерес. Он пришел к выводу, что Адамс не мог быть ни писателем, ни журналистом. Он так и не понял, чем же тот занимается, кроме того, что понемногу учит русский язык. Может, он вообще ничего не делает? Конечно, такое вполне возможно.

— Наверное, трудно писать, если все время думать, что в любой момент придется бросить, — посочувствовал Адамс.

— Меня это не слишком беспокоит, — ответил Ингхэм, подливая Адамсу скотч и предлагая на закуску крекер и сыр. Бунгало начинало казаться все более уютным. Рассеянные лучи солнца, проникавшие сквозь полуопущенные бледно-голубые жалюзи, отражались на белых стенах. Ингхэм подумал, что им с Джоном понадобилось бы не более десяти дней, чтобы написать сценарий. Джон знал в Тунисе нужных людей, которые могли бы помочь им найти нескольких статистов. Джон не хотел снимать в фильме профессионалов.

Он и Адамс пребывали в отличном настроении, когда усаживались в его машину, чтобы отправиться в «Ше Мелик» пообедать. Терраса оказалась пока наполовину пустой и не слишком шумной. Кто-то настраивал гитару, кто-то за дальним столиком лениво наигрывал на флейте.

Адамс рассказывал о своей дочери Каролине, живущей в Тулсе. Ее мужа, инженера, едва не отправили во Вьетнам, он находился как бы в запасе на гражданской службе. Через пять месяцев Каролина ждала ребенка, и Адамс очень радовался этому, поскольку до этого у нее случился выкидыш. Ингхэм скоро обнаружил, что Адамс исповедовал провоенные (насчет Вьетнама) взгляды. Ему надоело обсуждать этот вопрос с такими людьми, как Адамс, и он был благодарен за то, что в течение вечера тот ни разу не коснулся этой темы. Демократия и Бог — вот во что верил Адамс. Он проповедовал не христианскую науку или розенкрейцерство, — по крайней мере, не до такой степени, — а что-то вроде философии Билли Грэхэма с его вездесущим Богом и все пронизывающей старомодной моралью. По его словам, Вьетнам нуждался в демократии на манер американской. Кроме американской формы демократии, подумал Ингхэм, американцы познакомили вьетнамцев с капиталистической системой в виде секс-индустрии и публичных домов, а также с американским расизмом, заставив негров платить более высокую плату за проституток. Ингхэм слушал Адамса, кивая и все более скучая и раздражаясь.

— Вы никогда не были женаты?

— Был. Однажды. Но развелся.

После кускуса они закурили. Сегодня выбор съедобных мясных блюд оказался не слишком велик, но кускус и соус со специями оказались поистине деликатесами. Адамс объяснил, что кускус — это просяная мука грубого помола, распаренная на мясном бульоне. Или же пшеничная. Коричневатого цвета, необыкновенно нежного вкуса, она поливается горячим красным соусом, посыпается сверху турнепсом и кусочками тушеного ягненка. Кускус считался фирменным блюдом у Мелика.

— Ваша жена тоже была писательницей? — поинтересовался Адамс.

— Нет, она ничем не занималась, — улыбнувшись, ответил Ингхэм. — Так сказать, свободная женщина. Хотя теперь все это в прошлом. — Он уже приготовился сказать Адамсу, на случай, если тот спросит, что они развелись полтора года назад.

— Как думаете, вы женитесь снова?

— Не знаю. А почему вы спрашиваете? Думаете, это идеальная жизнь для мужчины?