— Это исключено, — успокоил я своего гостя. — Просто сегодня не лучший ее день, с девушками это бывает. Но не будем отвлекаться и сразу перейдем к делу. Рекомендовать вас немецким фирмам мы не можем — по причинам, которые слишком долго излагать. Что же касается "Парка Германия", то мнение мое таково: здесь не найдется ни одного здравомыслящего политика, который согласился бы участвовать в подобном эксперименте над живыми людьми. Ваши, как вы их называете, записки завершаются вопросом: дороги ли мне интересы родины? Отвечу утвердительно: да, дороги. Именно поэтому я настоятельно рекомендую вам вернуться в Россию. Где родился — там и пригодился. Надеюсь, в России вы найдете достойное применение своим способностям.

— Найду, конечно: на лесоповале, — упавшим голосом промолвил Анатолий Борисович.

— Ну, зачем так мрачно? Фирмы, обрабатывающие алмазы, у нас тоже имеются.

— Да, но на мне мокруха! — воскликнул Огибахин тонким жалобным голосом младенца, которому забыли сменить подгузники. — А смертная казнь в России пока еще не отменена.

— Кстати, о мокрухе, — сказал я. — Телефон Ниночки у вас записан? Или просто выжжен на внутренней поверхности вашей черепной крышки?

— Я его помню наизусть, — с достоинством ответил Огиба-хин. — Но при чем тут Ниночка?

— Позвоните ей, пожалуйста, очень вас прошу.

— Вы с ума сошли, — сказал Огибахин, побледнев, и спрятал руки в карманы. — Шутки на эту тему считаю неуместными.

— А вы позвоните, — настаивал я. — Код ноль-ноль-семь, ноль-девять-пять. Услышите много интересного.

Я предполагал, что Огибахин будет долго артачиться.

Но, видимо, какие-то соображения на эту тему у него в голове тоже брезжили, потому что, поколебавшись, он сел к телефонной тумбочке и поднял трубку.

— Странно всё как-то, — пробормотал мой гость, набирая номер. Видно было, что ему это стоит труда: на лбу у него выступили крупные капли пота. — А, собственно, кого спрашивать?

— Что значит "кого"? — стоя над ним, сурово спросил я. — Кому звоните, того и зовите.

Запрокинув лицо, Огибахин смотрел на меня снизу вверх бессмысленными глазами, как утопающий, который погружается в холодную пучину и в последний раз видит стоящих на твердом берегу людей.

— Да нет, — пробормотал он, — абсурд какой-то…

Тут в трубке послышались долгие гудки, и Огибахин, дернувшись, неживым голосом сказал:

— Добрый вечер, позовите, пожалуйста, Нину Георгиевну. Кто ее спрашивает? Сослуживец.

Последовала долгая пауза.

— Зовут, — прошептал мой гость с непередаваемым выражением страдальческого изумления.

— Алло, кто это? — сдавленным голосом сказал он. — Ниночка, это ты?

Признаюсь, мурашки пробежали у меня по спине, хотя именно на такой эффект я и рассчитывал.

— Ниночка… — с горечью повторил Огибахин. — Ты меня узнаешь? Это я, Анатолий… Нет, я в Германии. Где я пропадал? И ты меня об этом спрашиваешь?

Из-под очков его по примятой телефонною трубкой щеке прокатилась слеза.

— Ниночка, Ниночка… — пролепетал он. — Ниночка, как же так? Зачем ты со мной это сделала?

Я не счел возможным присутствовать при столь трудном разговоре и направился в бюро, где в одиночестве маялась Лизавета.

Мое появление застало девушку врасплох: она держала в руке трубку спаренного телефона.

— Ай-яй-яй, — сказал я.

— Виталий Витальевич, — запальчиво проговорила Лизавета, — вы этого типа одного там оставили. Мало ли что он наговорит по редакционному телефону. Все-таки посторонний человек.

— Он по моей просьбе звонит, — сказал я, садясь за журнальный столик. — Не надо ему мешать.

— Куда звонит?

— В Москву.

— В Москву? — Лицо Лизаветы вспыхнуло от жгучего любопытства. — Так он же в розыске! Его засекут!

— Откуда вы знаете, что в розыске? — осведомился я.

Лизавета раскрыла рот — и зарделась: видимо, хотела что-то с ходу соврать, но не вышло.

— Я просто случайно заглянула в эту черную папку, — потупившись, призналась моя сотрудница. — Думала, это материал в номер. Лежит и лежит…

Я, собственно, ничего другого и не ожидал.

Так вот в чем причина ее маеты: сотрудница моя умирала от любопытства и не знала, что предпринять, как получить допуск к нашим с Огибахиным дальнейшим секретам.

Впрочем, любопытство я не считаю большим пороком: намного хуже унылое равнодушие к жизни.

Видя, что я не собираюсь ругаться, Лизавета вновь оживилась и осмелела.

— Виталий Витальевич, а там всё правда в этой папке? Он и правда это умеет?

— Да, умеет.

— Вы сами видели? Своими глазами?

— Можете не сомневаться.

— Да я и не сомневаюсь, я сразу поверила. Виталий Витальевич, а с кем он сейчас говорит?

— Ну, раз уж вы всё знаете, скажу открытым текстом: он звонит своей Ниночке.

— Как Ниночке? — ахнула Лизавета и надолго умолкла.

Я успел докурить сигарету, а она всё молчала и скорбно глядела в темное окно.

— Значит, эта сучка не сдохла, — со вздохом проговорила наконец Лизавета. — Живёхонька, и размера нормального. Ну, правильно: раз трубку может поднять — значит, нормального. Всё у нее получилось, и вход, и выход. У меня нет, а у нее — да. Я пробовала, пробовала — никакого эффекта. Конечно, ей всё было растолковано, всё показано, а тут — живешь, как кот Тишка, поди, дойди своим умом…

Но долго горевать Лизавета не могла: теперь она была посвящена в тайны и могла их на равных со мной обсуждать. Это было даже интереснее ее неудачных опытов над собою.

— А как вы догадались, Виталий Витальевич? — понизив голос, спросила она.

Ответить на этот вопрос, не покривив душой, я не мог.

Дело в том, что моя собственная единственная в жизни дисминуизация не прошла бесследно: прислушиваясь к себе, я чувствовал, что этот чертов волновой озноб — заразная штука. И наконец меня осенило: ведь Ниночка испытала это десятки, если не сотни раз. Наверняка она подцепила эту болезнь и научилась вызывать в себе приступы дисминуизации без участия Огибахина.

Однако Лизавете знать ход моих мыслей было не обязательно: во-первых, ее интерес к чужим делам и без того переходил границы приличия, а во-вторых — о факте собственной дисминуизации я предпочел бы забыть.

Вот почему я прибег к иному, более житейскому объяснению.

— Как догадался? Да очень просто. Мне показалось странным поведение мадам полковницы. Вы понимаете, кого я имею в виду?

Лизавета радостно закивала.

— Рассудите сами: у вас единственная дочка, и вот среди ночи она исчезает неизвестно куда, а вместо нее в ее комнате оказывается совершенно чужой человек.

— Да я бы душу из него, мерзавца, вынула! — с энтузиазмом воскликнула Лизавета.

— Не сомневаюсь. А эта, извините за выражение, мамаша нарочно запутывает самые важные вопросы: к какой подруге уехала Ниночка, на чем уехала, с кем, в какое пальто она была одета.

— Как будто знала, что никуда ее дочка из дома не выходила! — подхватила Лизавета.

— Да не как будто, а определенно знала.

— Правильно! Нинка наверняка ей рассказывала, какие штуки с ней проделывает по ночам этот негодяй.

Запальчивость, с которой было выдвинуто это, в общем-то, вполне логичное предположение, показалась мне чрезмерной, и я на правах старшего товарища счел за благо несколько остудить Лизаветин пыл.

— А вот в этом я не уверен.

— Виталий Витальевич! — возмутилась моя сотрудница. — Позвольте мне как женщине иметь свое суждение! Между мамой и дочкой всегда есть особая биологическая связь.

На щеках у Лизаветы вновь выступил горячечный румянец. Нет, девушка явно перетрудилась с попытками дисминуизации, подумал я и спорить больше не стал.

— Как бы то ни было, — сказал я вслух, — при чтении этой сцены мне сразу показалось, что всю ночную мелодраму Ниночка с мамой разыграли в четыре руки.

— А может быть, и полковник тоже был в курсе дела? — предположила Лизавета.

— Нет, — твердо возразил я, — это исключено. Полковнику нельзя было рассказывать правду — по крайней мере, в ту ночь. Во-первых, он должен был буйствовать натурально, чтобы ночной гость ничего не заподозрил, а во-вторых — ему еще предстояло заявить в милицию о пропаже дочери и сделать это так, чтобы там прониклись его бедой. Сыграть такую роль, зная, что на самом-то деле с Ниночкой ничего не случилось, смог бы лишь великий трагический актер. Эта задача полковнику не по плечу. Даже генерал армии с нею не справится.