Федор решил вмешаться. Он до сих пор лежал и слушал, ожидал, чем кончится допрос. Теперь ему — все равно, свой мальчик или не свой — захотелось спасти его, оставить у себя, перевоспитать, если понадобится. Он сказал, чтобы закончили допрос, и уложил обрадовавшегося Женю рядом с собою на полу. (Федор потом действительно выработал из Жени отличного и сознательного парнюка: он работал по связи в бригаде и полку.)
Опять все притихло в штабе. Чадила коптилка, из углов всхрапывали, посвистывали спящие, чавкали за окном всегда готовые, оседланные кони. Перед тем как все стали укладываться, Шмарин, к тому времени уже прискакавший из полка, решил «осмотреть», все ли в порядке, и вышел из избы. Сколько прошло времени — никто не запомнил потом, но уже было к заре, когда Шмарин подбежал, запыхавшись, и в распахнутую дверь крикнул громко, скороговоркой:
— Скорей, скорей, неприятель наступает!!!
Все вскочили разом, через минуту были на конях.
— Цепи уже на горе, сажен двести, — задыхался Шмарин, никак не попадая в стремя ногой. Горячий конь вертелся волчком, не давался. Шмарин его с размаху, со всею силой ударил по морде…
Выскочили за ворота. В чуть брезжущем полумраке ныряли во все стороны человеческие фигуры. Куда они бежали — понять было трудно; одного направления не было, метались во все стороны. За воротами тотчас же разделились, не говоря ни слова, разговаривать было некогда. Одни кинулись по дороге — наутек, спасаться… Чапаев быстро сообразил и помчал к резервному батальону, стоявшему неподалеку. Шмарин, а с ним и Клычков поскакали навстречу наступавшим цепям, перед которыми, как надо было думать, отступали цепи красноармейцев. Клычков с тою целью поскакал теперь со Шмариным, чтобы остановить отступающих и личным примером поднять их дух. Молнией сверкнуло в памяти, как он в Уральске спорил с Андреевым о цепи, обороне, участии в бою во время паники, — и мигом охватила гордая, торжественная радость.
— Ложная тревога… Ошибка… На горе свои цепи!
— Отставить! — вдруг прогорланил Шмарин.
К кому относилась эта команда — понять было невозможно, да и не было никого кругом, кроме отдельных, во все стороны сновавших бойцов. Сейчас же послали воротить Чапаева и всех ускакавших по дороге. Криками и выстрелами их остановили, — через десять минут все снова были в сборе.
Эта суматоха, крики и стрельба были слышны в полку и вызвали там большое недоумение, даже предполагали, что обойдены, что надо принимать срочные меры. Бойцы насторожились, зашигутились, приготовились, собрались посылать во все стороны новую разведку, пока им не донесли, что вся тревога была впустую. Когда снова собрались в избу, хоть было еще и очень рано, спать не спали, присели к столу, завязался разговор. Кого-то бранили, но кого именно, понять было невозможно. Шмарина? Нет, он обязан был поднять всех на ноги, раз заметил опасность, а проверить ее не оставалось нисколько времени.
Сами себя? Нет, сами себя тоже признали неповинными, потому что какой же чудак будет сидеть в избе, когда тут рядом наступает неприятельская цепь? Сполох признали неизбежным, на том и смирились. Хотя повинного и не нашли, а в то же время все как будто стыдились, смущались чем-то: разговоры были неуверенные, в глаза один другому не глядели, перебрасывались короткими фразами, глядя через голову, мимо, в окно, в черную пустоту…
— Вот те и до паники рядом, — сказал Шмарин, нагибаясь над столом, прикуривая от коптилки. — Разбери ты, поди, кто обманул…
— А тебе кто сказал? — спросил его Чапаев.
— Из штаба полка… Навстречу…
— Да кто же?
— Вот и не помню, не узнал… Проскочил дальше — цепь идет, видно кое-что… Значит, думаю…
— Не думаю — знать надо! — внушительно заметил Чапаев. — Знаешь, што у нас было один раз? Не теперь — в германскую, там, на Карпатах. Горы — не эти бугры: коли заберешься — и не слезешь скоро… Лезли вот так-то, лезли, а австрияк засел в каждую нору, за камнями напрятался, где за кустом, в песку лежит, — одним словом, у себя человек дома живет, его нечего учить, куда прятаться надо… Растянемся, как на базаре, а он по тылу стукает, да и угонит весь обоз… Артиллерия есть — и ее берет. Мы, значит, на этот раз загнали все в середку, окружили по сторонам, да так и идем. Лошадей-то не хватало — мы быков, а ночью заревет, черт, продаст ни за что… Ты прикладом и не думай — хуже того завоет… Пока хлеб был, так кусок ему воткнешь — молчит… А потом плохо. Ночью один раз переход надо было до утра… И разведка как следует: «Ничего, говорит, нет, можно». Собрались, пошли, а обоз да с быками-то посередке весь… Ночи эти по горам — кто был, так знает. Чего же говорить, хуже и быть не может. Што тебе вот сажа черная, што ночь — ничего… Идем, не шумим, только камушки катятся с горы-то, аж донизу… Вот как ночью идешь — и чего только тебе не привидится! Под кустом будто лежат-кругом да ждут. А на дереве тоже сидит… Камень большой, а тебе как человек в сумерках-то. Ну черт его знает, какой ты храбрый ни есть, а то и знай вздрагиваешь. Страшно ночью, откуда што берется: стрелять не видишь, бежать не знаешь куда, будто в кольцо попал… Командовать? Да как же тут командовать-то, раз не видишь ничего! Так уж садись и сиди, пока тебя по затылку саданут. Другой манер, коли ты сам наскочил. Тут шуму дал — да и тягу… А вот по горам, да не знаешь ничего, ну-ка! Идем мы, идем, и, видишь ли, кому-то напереди неприятель будто стренулся… Он его — хлоп, а оттуда нет ничего. Он еще пальнул, а тут — как поднялась, как поднялась, сама себя и давай… Место наше было узкое — гусем шли… Спереди палят, да и сзади тоже. А потом как хватят с горы-то, да и бежать, да и бежать, потому што стали падать убитые, а откуда огонь — не видать… На низ бежать, а тут обозы, скотина эта; быки, да перепугали всех — они тоже вскачь пошли. И все помчалось с гор… Как обоз рванул в обратную, так и замял все назади… А тут наворотили — ни проехать, ни пройти. Другого хода нет. Деться некуда, через верх бросились. А те, што пониже, с горы, думали, лезет кто, да по ним, по ним. Бегут и стреляют… Как оглянутся кверху-то, да по ним… Што народу легло — ай-ай! А все из-за чего? Паника вот эта самая и есть… Кто тебе, што тебе сказал, чего где увидал — ты посмотри, а не ротозей, не ори: караул, мол, цепи идут!
— Зачем кричать, никак нельзя, — поддержал Шмарин, как будто не понимая, что речь идет о нем самом. — От крику-то все и образуется.
— То-то, «от крику»… — куда-то в сторону обронил Чапаев, озадаченный таким маневром Шмарина.
— Я думаю, — вмешался Федор, — есть такие положения, что уж никак не остановишь панику, никак… Кто хочешь будь, что хочешь делай, — ну, никак… Вот в этом хотя бы случае…
— Да, тут была одна погибель, — согласился Чапаев.
— Погибель… И сами себе эту погибель создали, — продолжал Клычков свою мысль. — Бороться надо не с паникой, а против паники, предупреждать ее надо. А что для этого требуется? Да черт его знает — что: на каждый случай свое особенное… В этом случае, что на Карпатах, по-моему, надо было пускать вперед совсем особенных солдат, совсем особенных… И разведку особенную, меньше всего поддающуюся страхам ночи… Да сладить выстрелы там, знаки разные, сигналы… И только по сигналам, а не как кому вздумается…
— Совсем не в сигналах дело, — остановил его Чапаев. — Сигналы… Ну што тебе сигнал поможет, когда лошади бегут с перепугу, быки? Их не надо было пускать в середку… Ночью этого нельзя… Да и самогото походу было нельзя.
— Нет, отчего же нельзя? Очень бы можно, если бы обставить…
— Ай и обставили! — засмеялся Шмарин. — Чего же лучше, на-ка что обставили…
Этот странный смех, эти не к делу сказанные слова оборвали разговор. Ни спать, ни сидеть охоты не было, да и не было нужды оставаться здесь… Чуть светало. Еще совсем было холодно, по-ночному. Тихо. Успокоилась, заснула деревня, встревоженная в неурочный час… Чапаев дожидался у крыльца, когда ему подведут оседланного коня. Федор подседлывал сам. Через несколько минут они ехали по знакомой вчерашней дороге.