Они начали домогаться моих рабынь и служанок. И не только они сами, но и их молодчики. И, заражаясь их примером, то же самое стали делать и мои воины, слуги и рабы. Они испоганили мне храм Добродетели!

Мои люди больше не повинуются мне. Предпочитают архонтов, ибо с ними им живется лучше!

Если бы дело было только в этом! Но архонты настолько обнаглели, что опять затянули старую песню: жениться на мне! И каждый день шлют ко мне сватов и дары!

Сколько ночей уже я не смыкаю глаз. Нервничаю! Ах, если б неожиданно вернулся Великий Государь, герой среди героев, мудрейший из мудрецов, Одиссей… или еще кто-нибудь. Иначе придется обратиться за помощью к другому царю.

Гомер

Свет очей наших! Вот и к нам пришел величайший, как говорят, поэт нашего времени. Гомер! Так его называют, но даже самим богам неизвестно, настоящее это имя или нет и откуда он родом. Скоро он постучится и в мою дверь. У меня же нет ни малейшего желания его слушать. Надоели мне эти бродяги. Они все врут. Если я и держу еще Фемия, то только ради Одиссея. Он сам привел его, и нехорошо будет, если не застанет, когда вернется.

И до войны шлялись — а теперь их развелось еще больше — из страны в страну эти стихоплеты и воспевали своими противными осипшими голосами (пьяницы все жуткие!) во дворцах царей и богачей невообразимые подвиги героев из рода того, кто им платит.

Я приказала привратникам в случае, если он забредет и ко мне, дать ему монетку и выпроводить.

Прошла неделя, а он все еще не появлялся во дворце. Неужели пошел сначала к Эвримаху и Антиною? Это не в моих интересах. Они могут подучить его сказать мне, будто Одиссей погиб. Нужно поскорее послать за ним.

Он утверждает, будто был в Трое и водил компанию со всеми военачальниками ахейцев; ел, пил с ними и даже сражался. Большинство этих бродяг не заходило дальше Эгрипа и Ньокастро. Да и каким образом он смог увидеть все то, о чем поет, если он слепой?

Однако ходят слухи, что этот слепец — великий мастер. Сочиняет сказки для людей с таким же искусством, с каким хромой кузнец Гефест изготавливает жаровни и щипцы для богов.

Хотелось бы его послушать.

Я послала за ним в город Долия. Конечно же он должен был направиться сначала в замки богачей. Но Долий нигде не нашел его! Может, это все враки?

Проходя по кварталам, где живет простой народ, Долий на всякий случай присматривался. И однажды ночью в портовой таверне повстречал чужестранца, который пил с местными грузчиками и рыбаками — подонками острова. На плече у него висела кифара.

— Кто это? — спросил Долий.

— Этот? Откуда нам знать? Мы не имеем привычки расспрашивать. Хватит того, что он здорово пьет и платит за себя. Может, он бродячий торговец или вор, а может, и убил кого-нибудь у себя на родине, да успел удрать.

— Он играет на кифаре?

— Что ты! Говорит, что продает ее.

Тогда Долий обратился к нему самому:

— Кто ты, дружище?

— А тебе что за дело? Опрокинь стаканчик да заткнись.

— Я — посланец царицы. Я — власть!

— Ба! С помощью струн вот этой кифары я могу создать столько царей и даже богов, сколько захочу! А если рассержусь, то могу их и уничтожить! Стану я выполнять приказы слуг моих созданий!

Он был пьян.

Ухватившись за стол, чтобы не упасть, он поднялся, сложил ладони рупором у рта и прокричал:

— Гомер! Первый поэт всех Эллад!

— Как, разве ты зрячий?

— Когда я пою, то закрываю глаза и кажусь слепым.

— Идем со мною. Тебя хочет видеть наша высокочтимая повелительница.

Так рассказывал Долий, когда представлял его мне, и все покачивал головою с таким видом, будто хотел сказать: не нравится мне эта рожа!

Была глубокая ночь. Горели в подставках факелы. Пламя и тени, колыхавшиеся в пространстве, как бесплотные руки, тщетно пытающиеся за что-нибудь ухватиться, цеплялись за его лицо, делая его похожим на привидение.

Он смотрел на меня добрым и гордым взглядом. Седые волосы, седая борода, серое лицо.

— Почему ты шатался по тавернам, а не пришел сразу же ко мне и не воспользовался моим гостеприимством?

— Я пришел бы через несколько дней. Так я поступаю в каждой стране, куда прихожу. Сначала я хочу познакомиться с народом, с его несчастьями, нуждой, невежеством, болезнями. Из глубин черной бездны я с еще большей страстностью возношусь к вершинам Благородства и Духа! Там, в вышине, я забываю то зло, которое познал, и с еще большим пафосом возвеличиваю то, что мне кажется добром, согласно канонам вечного искусства и в соответствии с его единственной целью — Идеей! Я — созидатель, а не зеркало. Творец богов и царей, а не гончар, лепящий простых людей!

— Сядь. А теперь скажи, между нами, ты действительно настоящий Гомер или только поешь песни того, настоящего?

— Можешь испытать меня. Закажи мне гимн, и если он не окажется лучшим из написанных когда-либо, пусть меня не зовут более Гомером!

— Где ты родился?

— Везде и нигде. Я сын реки Мелета и одной из нереид — Кретеиды. Когда весной вода бежала, пенясь, через рощи и ущелья, я был зачат в утробе матери и родился в воде. У меня нет ни родины, ни крова. Потому-то целая дюжина городов и спорит между собою за то, чтобы называться моею родиной: Смирна, Самос, Колофон, Саламин, Афины, Кима, Ньокастро, Ньо — и даже Итака!… Некоторые из них уже изобразили, другие же еще изобразят мою кифару на своих оболах[6], чтобы доказать, что не я их детище, а они — мои дети!

Я же принадлежу всему миру и всем временам! Потом будут говорить, что я был не один, что нас было много. Но я объединил многих в Одного.

— Ты видел войну своими глазами и близко знал героев?

— Видел своими глазами и слышал своими ушами. Только это не имеет значения. Своим воображением!

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне о войне. О Елене, о…

— Ты больше женщина, чем царица. Начинаешь с соперницы, а не с мужа!

— Так ведь война-то началась из-за нее! И потом, я боюсь услышать правду о своем муже!

Он встал со скамьи. Взял кифару, откашлялся и поглядел на потолок. Я тоже поглядела! Интересно, что он там видит? Ничего! И вот он начал хриплым голосом, тихо и неторопливо, как человек, которому предстоит долгий путь:

— «Гнев, о богиня, воспой…»

— Прекрати! Это я слышала тысячу раз на тысячу ладов. Мне нужна История, а не Поэма. И не внешняя сторона Истории, не внешний лоск, а ее нутро.

Он весь как-то сник, словно я вылила на него ушат холодной воды. Руки безжизненно повисли, а сам он рухнул на скамью, как надутая волынка, которую проткнули ножом.

— Так-то! Сидя, не станешь парить и не будешь повышать тона. Я хочу, чтобы ты беседовал со мною, а не пел мне!

Он сжал виски ладонями, нижняя губа у него отвисла, как у лошади, когда на нее надевают недоуздок.

— Горе мне! Подобно тому как страдающий двусторонней грыжей не может быть уличным разносчиком, так и говорящий правду не может быть придворным певцом. Не может он быть и царем. Наши сословия немного схожи! Вот ты, например, говорила ли ты когда-нибудь правду хотя бы наполовину?

— Я знаю все правды, но никогда не высказываю их вслух. Ты же скажешь мне то, что знаешь, а не то, что обычно говоришь.

— Трудная задача! Переступая порог дворца, я чувствую, как возношусь и парю в мире Совершенства, словно лунатик! А ты хочешь, чтобы я представил себе, будто нахожусь в фелюге угольщика или в таверне. Если я хотя бы на миг покажу войну такой, какова она на самом деле, и лишу героев-царей ореола красоты и идеала, что останется? Ничего. Все превратится в пыль и прах — грязь. И я сам, говорящий об этом, и ты, которая будешь это слушать. В конце концов ты так рассвирепеешь, что прогонишь меня, не заплатив, если не изобьешь еще вдобавок!

Да и как я смогу освободить свой мозг от лжи? Уж не так ли, как египетские бальзамировщики вытаскивают мозги — через нос? Ведь только мертвецы не лгут. А если кто-нибудь из них и лжет, то это означает лишь, что он живой. Ты требуешь, чтобы я умер!