— Ah, ma mère, qui vini ci ce soir? Кто должен сегодня прийти?
— Доченька, я только сказала, как хорошо навести…
Но дочь настаивала с каким-то отчаянием:
— Нет, ты скажи, кто должен прийти!
— Голубка моя, придет наш друг miché Виньвьель, благослови его Бог.
— Чтобы увидеть меня? — воскликнула девушка.
— Да.
— О мама, что ты наделала!
— Оливия, дитя мое! — воскликнула несчастная мать и заплакала, — ты ведь помнишь, miché Виньвьель обещал о тебе заботиться, когда я умру.
Дочь вошла в дом; но в дверях обернулась и, протягивая к матери руки, крикнула:
— Как можно, ведь он белый, а я только бедная…
— Ax, chérie, — ответила мадам Дельфина, схватив ее руки в свои. — Вот тут и видно, что он лучший человек на свете! Он хочет помочь нашей беде. Жениха тебе найти.
Оливия резко высвободила руки, отстранила мать жестом и гордо выпрямилась, вся пылая негодованием, не находившим слов; но тут же горестно вскрикнула и, рыдая, опустилась на пол.
Мать встала около нее на колени и обняла за плечи.
— Доченька, не плачь! Я не хотела тебе ничего говорить. Не хотела! Зачем плакать так горько? Miché Виньвьель говорит, что возьмешь того, кто тебе полюбится, или никого, слышишь, Оливия, или никого.
— Да, никого. Никого! Никого!
— Так, так, Оливия, — повторяла мать, — никого. Он нынче никого и не приведет, и потом тоже.
Оливия встала, отклонив помощь матери, и одна ушла в их спальню в мезонине.
Мадам Дельфина в тоске ходила от двери к окну и от окна к двери, потом вошла в только что прибранную комнату, теперь казавшуюся ей необычайно мрачной. В углу стояла большая керосиновая лампа.
Как она трудилась над ней в тот день, готовясь вечером зажечь! Рядом на стене висело распятие. Она преклонила перед ним колена, устремила на него взгляд и так стояла, пока ее силуэт не слился с наступившими сумерками.
Наконец она встала. И тут, когда она принялась зажигать лампу, на тротуаре перед домом послышались шаги. Сердце ее замерло. Она тихо положила коробку фосфорных спичек. Шаги раздались на ступеньке, и мадам Дельфина с сильно бьющимся сердцем открыла дверь прежде, чем постучали.
— Miché Виньвьель!
Он вошел, держа шляпу в руке, тем почти неслышным шагом, о котором мы уже говорили. Она подала ему стул и закрыла дверь; потом, извинившись, вернулась к лампе, но опять не успела ее зажечь. На лестнице, а потом в соседней комнате послышались шаги Оливии, тихий шелест ее платья, повеяло нежными духами, и в дверях показалась белоснежная фигура. Оливия была одета для предстоящего вечера.
— Maman!
Мадам Дельфина все еще сражалась с лампой, и та наконец отозвалась язычком пламени.
— Я здесь, дитя мое.
Она поспешила к двери, и Оливия, еще не видя, что в комнате кто-то есть, обхватила шею матери своими белыми руками и горячо поцеловала ее в губы, не давая заговорить. Лампа медленно разгоралась; она осветила все вокруг; потолок, стены, распятие и мебель выступили из темноты.
— Maman! — тревожно вскрикнула Оливия.
— Доченька, вот miché Виньвьель.
Мрак быстро рассеялся перед глазами ошеломленной девушки; у дальней стены она увидела темный силуэт, и свет лампы, разгоравшийся все ярче, озарил неподвижную фигуру и спокойное лицо капитана Леметра.
ГЛАВА XII
Птица-мать
Недели через три после того, как капитан Леметр посетил мадам Дельфину, священник готовился идти по своим пастырским делам, но едва вышел за свою калитку, как кто-то догнал его и потянул за одежду.
— Отец Жером!
Он обернулся.
Он увидел лицо, до того измененное волнением и горем, что в первый миг не узнал его.
— Вы, мадам Дельфина!
— О, отец Жером! До чего мне нужно вас видеть! Mo oulé dit qui ç' ose. Мне надо что-то сказать.
Как видно, она думала, что на двух языках будет понятнее, чем на одном.
— Нам лучше пройти ко мне, — сказал священник на их родном языке.
Они вернулись в дом.
У мадам Дельфины изменилась даже походка: она стала неровной и тяжелой. В руке у нее был веер из индюшачьих перьев.
— Хорошо, что я вас застала, — сказала она, поднимаясь по наружной лестнице; свои слова она сопровождала каким-то резким смешком и судорожными движениями веера.
— Fé chaud,[80] — заметила она, садясь на предложенный стул и продолжая обмахиваться веером.
Отец Жером положил шляпу на комод, сел напротив и спросил, утирая пот с добродушного лица:
— Что же случилось, мадам Карраз?
Хотя тон его был мягок, она задрожала, опустила веер на колени и стала разглаживать его перья.
— Отец Жером… — Она кусала губы и качала головой.
— Так что же?
Она заплакала.
Священник встал и опустил занавеску на одном из окон. Он делал это медленно — очень медленно, и когда подошел к ней, она подняла лицо и заговорила быстро и решительно:
— О, отец Жером! Закон! Закон! Я нарушила закон! Я!
Слезы опять лились, но она сжала губы и отвернулась. Отец Жером немного подождал, потом сказал очень мягко:
— Это, конечно, вышло случайно, мадам Дельфина?
Маленькому священнику захотелось — как ему часто хотелось, когда при нем плакали женщины, — быть не человеком, а ангелом, чтобы прижать к груди заплаканное лицо и заверить плачущую, что Господь не даст ее в обиду законникам и судьям. Он немного помолчал, а потом спросил:
— N'est-ce-pas,[81] мадам Дельфина? Случайно?
— Нет, отец Жером, нет. Я обручила свою дочь, свою девочку с белым! — И мадам Дельфина принялась ожесточенно выдергивать дрожащей рукой нитки из ткани своей юбки; другой рукой она обмахивалась. — Они поженятся.
На лице священника выразилось удивление и огорчение. Он медленно произнес:
— Возможно ли, мадам Дельфина?
— Да, — ответила она, сперва не подымая глаз. — Да, — повторила она, сквозь слезы глядя прямо ему в лицо. — Да, это правда.
Он встал, прошелся по комнате, вернулся и спросил на креольском диалекте:
— Это, конечно, хороший человек?
— Лучший во всем Божьем мире! — ответила мадам Дельфина, блаженно улыбаясь.
— Бедный мой друг! — сказал священник. — Боюсь, что вы попались на чей-то обман.
Гордость и неколебимую веру выразила торжествующая улыбка, с какой она ответила, медленно качая головой:
— Вот уж нет, miché, вот уж нет! Разве может кого обмануть Юрсен Леметр-Виньвьель!
Отец Жером был ошеломлен. Он снова медленно зашагал по комнате, потупясь и заложив руки за спину.
— Человек он и в самом деле хороший, — сказал он, как бы думая вслух. Наконец он остановился перед женщиной.
— Мадам Дельфина…
Страдальческий взгляд, каким она следила за его шагами, остановился на его лице.
— Пусть так, но знаете, что говорят об Юрсене?
— Qui ci çа? Что? — спросила квартеронка, и веер замер в ее руке.
— Кое-кто говорит, будто Юрсен помешан.
— О, отец Жером! — Она вскочила, точно он ее ударил, отмахиваясь от его слов протянутыми руками, потом воздела их к небу и воскликнула: — Дай-то Бог, дай-то Бог, чтобы все, весь свет был таким помешанным! — И она, дрожа, опустилась на стул. — Нет, нет, — повторяла она, качая головой, — не он помешан. Это закон помешан! — крикнула она, свирепо сверкнув глазами. — Дурацкий этот закон!
Священник, наделенный меньшей мудростью сердца, мог бы возразить: закон есть закон; но отец Жером видел, что мадам Дельфина ждет именно такого ответа. Поэтому он мягко сказал:
— Мадам Дельфина, священник не судебный пристав, а врач. Чем я могу помочь вам?
Глаза ее засветились благодарностью, но в тоне, каким она спросила его, оставалась жалкая озлобленность:
— Mais pou' quoi уé fe celle mécanique — la? Зачем было такое придумывать?
В ответ он пожал плечами и развел руками, воскликнув: «А!» Он снова стал было расхаживать по комнате, но, обернувшись к ней, сказал: