— Ба! Кастилия и Леон! — воскликнул американец. — Вот какое употребление нашли вы, дон Бенито, испанскому флагу. Хорошо, что это вижу я, а не король Испании, — с улыбкой добавил он. — Но все неважно, было бы пестро, а? — обратился он к слуге, и его шутливые слова явно пришлись по вкусу чернокожему.

— Вот так, хозяин, — проговорил слуга, заправляя тому за ворот флаг и с мягкой настойчивостью запрокидывая ему голову. — Начнем, хозяин. — И сталь блеснула у самого его горла.

Дон Бенито опять чуть заметно вздрогнул.

— Не надо так дрожать, хозяин. Видите ли, дон Амаза, хозяин всегда дрожит, когда я его брею. А ведь хозяин знает, я еще ни разу не обрезал его до крови, хотя, ей-ей, кончится когда-нибудь и кровью, если хозяин будет так дрожать. Ну вот, хозяин. А вы, дон Амаза, сделайте любезность, продолжайте ваш рассказ о штормах и прочем, хозяин будет вас слушать, а время от времени сможет и отвечать.

— Ах да, о штормах, — сказал капитан Делано. — Знаете ли, чем больше я думаю о вашем плавании, дон Бенито, тем больше дивлюсь, и не штормам, как они ни ужасны, а тому бедственному штилю, который за ними последовал. Ведь у вас, как вы рассказываете, два месяца, да еще и с лишком, ушло на то, чтобы от мыса Горн добраться сюда, на Святую Марию, — расстояние, которое я покрыл с попутным ветром всего за несколько дней. Я понимаю, бывают штили и затяжные, но штилевать два месяца кряду — это по меньшей мере необычно. Право, дон Бенито, расскажи мне подобную историю кто другой, я бы не мог не почувствовать некоторого недоверия.

Здесь на лице испанца снова появилось какое-то странное выражение, и то ли оттого, что он опять вздрогнул, то ли оттого, что корабль вдруг качнуло на случайной волне, или же виной тому была минутная нетвердость черной руки, но только в эту минуту бритва порезала ему кожу, и красные капли окрасили белую пену у него на горле; чернокожий брадобрей поспешил отдернуть лезвие и, озабоченно склонив лицо к хозяину, а спину обратив к гостю, поднял кверху свое окровавленное орудие.

— Вот видите, хозяин, — проговорил он полушутливо, полусокрушенно. — Вы вздрогнули, и Бабо впервые пролил кровь.

Даже меч, сверкнувший перед Яковом Первым, королем английским, и совершивший убийство на глазах робкого монарха, не произвел на того столь устрашающего действия, как эта бритва на дона Бенито.

«Бедняга, — подумал капитан Делано, — он чуть не лишился чувств от простого пореза; и я мог вообразить, будто этот человек с такими расстроенными нервами и таким слабым здоровьем замышляет пролить мою кровь, когда он не выносит вида даже капли своей собственной крови. Право, Амаза Делано, ты сегодня что-то не в себе. Никому об этом не рассказывай, когда вернешься домой, глупый Амаза. Да, он куда как похож на убийцу, верно? Скорее на человека, которого самого сейчас убьют. Ну-ну. Сегодняшний день пусть послужит тебе, Амаза, уроком».

Такие мысли проносились в голове честного моряка, а чернокожий Бабо сдернул у себя с локтя салфетку и сказал, обращаясь к дону Бенито:

— Но ответьте же дону Амазе, хозяин, покуда я буду обтирать злосчастную бритву, а потом ее править, прошу вас.

При этих словах он повернулся так, что лицо его стало теперь видно не только испанцу, но и американцу, и можно было понять, что он хотел бы снова втянуть хозяина в разговор и тем отвлечь его внимание от недавнего досадного происшествия. Дон Бенито, словно обрадовавшись передышке, принялся в который раз пересказывать капитану Делано свои невзгоды, прибавив, что «Сан-Доминик» не только попал в необыкновенно затяжной мертвый штиль, но потом еще оказался во власти противных течений, и еще много повторяя и прибавляя в объяснение тому, почему они так необычайно долго плыли от мыса Горн до Святой Марии, и по ходу своего рассказа еще щедрее прежнего расточая между делом похвалы поведению своих негров.

И самый его рассказ, и попутный панегирик носили характер несколько сбивчивый, так как его слуга время от времени пускал в ход бритву, и при этом голос рассказчика начинал звучать еще глуше обычного.

И растревоженному воображению капитана Делано на минуту представилось, что рассказ испанца чем-то фальшив, как фальшиво и сопровождающее его темное молчание негра, — словно хозяин со слугой, сговорившись, словом и делом, вплоть до притворной дрожи дона Бенито, зачем-то разыгрывают перед гостем некий хитрый спектакль. И действительно, они так по-заговорщицки шептались тогда на палубе. Но, с другой стороны, для чего им могло понадобиться такое цирюльное представление? Наконец, придя к выводу, что все это одни фантазии, подсказанные, быть может, живописным арлекинским облачением дона Бенито, капитан Делано сумел отогнать их прочь.

Между тем, покончив с бритьем, черный слуга взял пузырек кельнской воды, вылил несколько капель хозяину на голову и стал с такой силой и старательностью втирать, что лицо дона Бенито странным образом исказилось.

Затем наступила очередь гребня, ножниц и щетки; чернокожий парикмахер кругами ходил возле своего господина, здесь приглаживая локон, там подстригая край бороды или изящно зачесывая наперед прядь волос у виска, спеша нанести последние вдохновенные штрихи и во всем выказывая неподдельное мастерство, а дон Бенито, как любой другой человек во власти цирюльника, отрешенно сидел и терпел все эти манипуляции гораздо спокойнее, чем раньше, когда его брили; бледный и неподвижный, он, застыв в своем кресле, сидел, точно мраморная статуя под резцом ваятеля-нубийца.

Но вот наконец все было кончено; испанский штандарт, сдернутый с плеч испанского капитана, скомканный, полетел обратно в сундук; горячее дыхание негра сдуло с его щек последние случайные волоски; ворот и галстук приведены в надлежащий порядок; с бархатного лацкана снята белая ниточка; и по завершении всего этого, отступив на полшага и замерев в гордой и смиренной позе, слуга обвел хозяина последним взглядом, как бы любуясь творением рук своих.

Капитан Делано шутливо похвалил его работу, одновременно выразив восхищение дону Бенито.

Но ни душистая вода, ни очищающее мыло, ни преданность слуги, ни любезность гостя не развеселили испанца. Он снова погрузился в прежнюю угрюмость и даже не встал с кресла, когда капитан Делано, сочтя свое дальнейшее присутствие в «кабинете» нежелательным, простился, сославшись на необходимость проверить, не обнаружились ли уже признаки предсказанного им бриза.

Выйдя на палубу, капитан Делано остановился у грот-мачты, не без душевного смущения припоминая только что виденную сцену, как вдруг у трапа, ведущего из «кабинета», послышался шум, и на палубу выскочил негр Бабо; он прижимал ладонь к щеке. Капитан Делано подошел к нему и увидел, что прикрытая щека негра в крови. Он хотел было справиться о причине этого, когда его перебил жалобный монолог, сразу все объяснивший:

— Ай-яй-яй, ну когда же мой хозяин хоть немного оправится от своей болезни? Ведь это болезнь так отравила ему душу, что он стал немилостив к бедному Бабо; порезал Бабо бритвой лишь за то, что Бабо случайно чуть-чуть его поцарапал, и это в первый раз за столько дней. Ай-яй-яй! — причитал негр, держась за щеку.

«Возможно ли? — недоумевал капитан Делано. — Неужели лишь для того, чтобы сорвать на бедняге слуге свою испанскую злость, этот надменный дон Бенито принял неприветливый вид и побудил меня уйти? Какие низменные страсти возбуждает в человеке рабство! Бедный, бедный человек!»

Он хотел было выразить негру сочувствие, но тот, поборов робость, снова скрылся в «кабинете». А немного погодя хозяин и слуга появились на палубе, и дон Бенито опять опирался на Бабо как ни в чем не бывало.

Стало быть, просто милые бранятся, с облегчением подумал капитан Делано. Он приблизился к дону Бенито, и они вдвоем начали прохаживаться по палубе. Так они сделали лишь несколько шагов, когда к ним подошел стюард — высокий, величавый мулат, в каком-то тюрбане в виде пагоды из трех или четырех мадрасских платков, ряд за рядом обвитых вокруг головы, — и с восточным поклоном объявил, что в капитанской каюте подано обедать.