Воднев сначала принял ее задержку спокойно. Но потом согласился с моей просьбой послать навстречу двух связистов. Я был готов идти с ними, но он не отпустил.

А когда ребята вернулись, дойдя почти до центра города, где к ним прицепился комендантский патруль, Воднев позвал меня и, как бывало часто, истерически накричал: все, мол, из-за меня, я нарочно уговорил его сделать посыльной шальную девку, чтобы подложить ему, командиру, свинью.

«Все вы хотите подложить мне свинью! Все! Но ты подложил не мне. Нет, Шиянок, не мне! Себе! Что, дрожат коленки? Дрожат! Найти Жмур, живую или мертвую! И доложить! Исполняйте! Кругом! Марш!»

Будь Воднев один, я еще поспорил бы — как искать, где? Но все происходило в присутствии командиров взводов.

Приказ есть приказ! В такое время! Я это хорошо понимал. Еще лучше понимал Воднев, поскольку из-за невыполненного приказа он пережил тяжелую душевную драму.

(Теперь, с высоты жизненного опыта, я склонен думать, что она, та, возможно, и неизбежная трагедия, сделала его больным человеком.)

А было вот что.

В начале войны Воднев исполнял обязанности начальника штаба дивизиона. Командиру прожекторной роты лейтенанту Наливайко был дан приказ: собрать прожекторы, находившиеся на летней профилактике — полярный день! — перебазировать из Колы в Мурманск и установить вокруг порта, на той стороне залива — в Дровяном. Указывалось время исполнения.

Я не помнил Наливайко, не встречался с ним, рассказывали, что был он веселым и по молодости беззаботным парнем. Не поняв всю серьезность обстановки конца июля — начала августа, когда осудили даже командующих округами — Павлова, Белова, Наливайко посчитал, что, поскольку полярный день еще не кончился, темные часы не наступили, спешить с установкой прожекторов нечего. Короче, не выполнил в назначенный срок приказ. Конечно, Наливайко заслуживал наказания. Но какого? Командир дивизиона майор Ромашкин защищал лейтенанта. Но Воднев раздул дело до Особого отдела армии. Время было суровое, суд короткий. Приговор трибунала: расстрелять. Приговор зачитали во всех частях, подразделениях. Но Воднев скоро почувствовал, что ни командиры, ни красноармейцы не простили ему смерть Наливайко. Даже пришедшие в дивизион позже не любили его. Да и он сам, конечно, мучился угрызениями совести. «Воинский долг исполняй, но с умом!» — сказал ему Ромашкин. Воднев, стал нервный, трусливый. Его бросали на разные командные посты. Нигде он не приживался.

Батареей он командовал месяца два, и всем нам было с ним очень нелегко.

Я выскочил из командирской землянки как ошпаренный. «Найти и доложить». Где найти? Более безвыходной ситуации не придумать.

А дневальным у землянки стояла Глаша Василенкова. С первой девичьей командой прибыли две сестры — Катя и Глаша, близнецы. Если не считать Ванды, они были самыми образованными — по девять классов, из семьи районного работника, ставшего в армии комиссаром, в армию пошли девушки добровольно. С ними, комсомолками, я с первых дней наладил дружеские отношения, нужно же иметь опору среди молодого, да еще такого необычного пополнения.

Я стоял у накрытого палаткой планшетного стола в полном отчаянье, растерянный до помутнения памяти. С чего начать? Куда кинуться?

Глаша, будто в почетном карауле, неподвижно стояла у входа в командирскую землянку. Точно привидение в белом кожухе. Стоило бы напомнить ей, что дневальный должен ходить по всей позиции. Но было не до этого. А она вдруг подошла, взяла меня за рукав кожуха, отвела от командирского пункта.

«Хотите, командир, я скажу, где она?»

«Кто?»

«Жмур».

«Ты знаешь, где она?!»

«А Ванда не скрывала. Она рассказала нам, что познакомилась с английским офицером, она же немного знает английский. Офицер пригласил ее на танцы в гостиницу… Есть такая специальная гостиница для английских и американских моряков…»

Знаю я эту гостиницу.

«Ну-ну…»

«Еще говорила, что выйдет замуж за английского адмирала, и приглашала нас в гости в Лондон. Называла дворцы, которые нам покажет. Вот выдумщица! Некоторые девчата даже испугались, говорят, с «подушечкой» эта Ванда».

«С чем?»

«Ну, с «винтиком». — Глаша покрутила рукавицей около шапки.

С чем она — с «подушечкой» или с «винтиком», — меня не интересовало. Важна первая часть Глашиного сообщения, без сомнения правдивая. И такая простая! Я обрадовался, что Ванда жива. Не съедят же ее англичане!

Я вернулся в землянку и почти весело, чуть ли не как анекдот, доложил Водневу все слышанное от Глаши. Смолчал только про фантазию Ванды с адмиралом. Хватило ума. Или, может, не успел? Не помню. В следующее мгновение уже было не до того.

У Воднева был бронхит, астматический. Он закашлялся, прервав меня на слове. Закашлялся страшно, даже посинел. Но тяжело поднялся с лавки, оперся одной рукой о шаткий столик, а другой тыкал в меня. Не сразу я сообразил, что говорил командир. Да и говорил ли он? Наконец я разобрал слова. Воднев не кричал — шептал: «…С пакетом… почтой, с пистолетом».

Об этом я не подумал и согласился, что Ванда поступила неосмотрительно: а что, если пакет секретный?!

Воднев сорвался на крик и выругал ее площадными словами.

«Зачем же так, товарищ старший лейтенант?» — имел я неосторожность возразить.

Воднев посинел еще больше, глаза его налились кровью, он снова перешел на шепот:

«Ты слышал, Соловьев? Слышал? Теперь я понимаю. Теперь до меня дошло. Они сговорились подвести меня под трибунал. Он и она, его б… Ну, ты не меня подвел под трибунал, Шиянок. Не меня. Ты себя подвел! Себя! Вот комвзвода свидетель. — И вдруг снова неожиданный приказ: — Вытащить ее оттуда, как сучку. Связать! Доставить на батарею. Я ей требуху выпущу. Ясно тебе, комсорг?»

«Так точно».

«Что тебе ясно?»

«Выманить Жмур из гостиницы и доставить на батарею».

«Выманить»! — С оскорбительной насмешкой: — Бабский заступничек! А я их…» — не сказал, что бы он им сделал, но мне стало страшновато за девчат: служить под таким командованием.

«Позвольте действовать!»

«Стой! — И вдруг совершенно другим голосом, спокойно, с командирской рассудительностью: — Ты же не вздумай врываться туда. Сечешь? Союзники! Тогда действительно не миновать нам трибунала. И тебе, и мне. Дипломатично…»

Тяжело было понять этого человека!

«Позвольте взять двух бойцов?»

«Не мало?»

«Не бой же нам вести с англичанами».

«Ну, смотри мне». — И погрозил кулаком.

Я вышел из землянки и остановился, ослепленный темнотой и снегом, больно секшим по щекам, по глазам. Начиналась метель. Полярная. Неожиданная, как часто бывает на Кольском полуострове. Хотя эту ждали: целый день пасмурно, несколько раз начинал идти снег. Можно было бы отдохнуть, поспать. Поспал!

Спускаться по южному склону нашей сопки еще тяжелее, чем подниматься. А в такую вьюгу… Но, в конце концов, не погода беспокоила. Выманить и привести. К тому же дипломатично. Легко приказать. Легко повторить приказ. А как исполнить? Кого взять на помощь?

И тут, словно снежные феи, возникли передо мной две фигуры. Сестры Василенковы. Глаша позвала Катю, обе они, конечно, слышали громкий разговор в командирской землянке, приказ Воднева.

«Возьмите меня, командир, — попросила Катя. — Я выведу Ванду».

Сначала я чуть ли не разозлился: мало они мне подбросили проблем, эти чертовы бабы! Так еще и она, Катя, мой комсомольский помощник в девичьей команде, добавляет… Но внутреннее сопротивление возникло скорее от нежелания возвращаться к комбату, докладывать о просьбе Василенковой. Но тут же я рассудил: а зачем докладывать? Мне позволено взять двух бойцов, и я кого хочу, того беру. В конце концов, семь бед — один ответ. Лишь бы выполнить приказ.

Вторым я взял своего земляка, речицкого тракториста Василя Пырха. Парень с короткой летучей фамилией был настоящим богатырем, сильнее его, пожалуй, во всем дивизионе не нашлось бы человека. Понадобится — он на плечах, как овечку, донесет эту сумасшедшую Ванду. Да и любую из них. Но и по другой причине я взял его — Василь лучше других знал город: чуть ли не каждый день ездил за боеприпасами, за продуктами, и первых дивизионных девчат привез на прицепе — автомашины на обледеневшую сопку не взбирались.