— Твоя некарашо! Твоя сапсэм плохая!

Иван выпучил на звероноида-толмача глаза. Но не стал оправдываться.

Вожак снова заухал, запричитал. И седой боязливо присел на корточки, заверещал со страшным акцентом, коверкая все, что только можно коверкать:

— Твоя — прыгай! Твоя — боись! Твоя — не сиди! Некарошо! Так сапсэм нильзя!

До Ивана стало доходить. Он немного расслабился, приподняв голову и сказал вяло, уныло:

— Твоя сама прыгай и боись! Моя — сиди.

Толмач перевел вождю. И у того из глаз полились вдруг огромные слезы — такие же зеленые, как и слюна. Он стал грустным. Иван даже пожалел его, проникшись неожиданно для себя заботами вожака и его печалью. Но что он мог поделать! Не прыгать же перед ними, не стенать же?!

— Твоя — сапсэм нэвкусная! — дрожащим жалобным голоском протянул старичок-толмач. — Твоя трава нэ станет, жрать! — Он ткнул в лишайник-трупоед отекшим розовым пальцем. И тоже заплакал. — Так некарошо, ай, ай!

— Ну что ж поделаешь, — скорбно ответил Иван.

Он видел, что звероноиды кучками и поодиночке разбредаются с полянки. Детишки убежали почти все, им, видно, стало рядом со скучным куском мясом неинтересно, тоскливо.

Иван встал нехотя, еле-еле, будто он выбился из последних сил, ссутулился, сунул руки в карманы.

На секунду в глазищах вожака сверкнул интерес, мохнатые уши встали торчком. Но Иван так поглядел на облезлого здоровяка, что тот снова зарыдал, да еще пуще прежнего.

— Моя пошла с твоя! — заявил вдруг Иван горестным и потерянным тоном.

— Не-е-ет! — испуганно отмахнулся толмач. — Никак нильзя! Наша долга кушать нэ сможет! Уходи!

Но от Ивана не так-то просто было отвязаться. Он почувствовал, в чем его сила, и банным листом прилип к вожаку. Тот долго ухал, бил себя в грудь лапами. Но в конце концов осклабился, проревел что-то невразумительное. И поплелся на трех лапах, помогая время от времени четвертой, к деревьям-животным.

Иван пошел за ним. Рядышком семенил старичок-толмач и с опаской поглядывал на несъедобного Ивана. А тому думалось, что пора бы и возвращаться, неужто еще срок не истек, неужто ему тут торчать и торчать. А вдруг все переменится?! Вдруг он не выдержит, сбросит случайно маску унылости, а на него сразу набросятся?! Что ни говори, а соседи опасные, лучше бы подальше от них держаться! Но Иван сумел справиться с тревогами, сейчас нельзя было давать завладеть душою и мозгом.

— Наша дома! Уходи! — сказал толмач, когда они подошли к бочкообразному пурпурному стволу.

Иван покачал головою. Опустился на корточки, показал пальцем на дерево и сквозь слезы просопел так тяжко и грустно, что ему самому стало жалко и себя и этих несчастных:

— Моя — туда! Моя — туда-а-а!

Минуты три они все вместе рыдали перед деревом-бочкой. Ивану даже пришлось похлопать сотрясающегося в плаче вожака по голой волдыристой спине, успокаивающе, по-дружески. Вожак и вовсе захлебнулся в слезах и слюне. Но подполз к мохнатой коре, просунул куда-то лапу, раздвинул что-то… И Иван увидал довольно-таки широкий проход внутрь дерева.

— Туда-а-а! — снова просопел он и затряс в указываемом направлении дрожащим пальцем.

Вожак с толмачем поухали, попричитали… И они все вместе полезли в отверзшуюся дыру.

В дереве было два хода — один наверх, другой вниз. Причем ходы эти не были искусственного происхождения. Ивану показалось, что это не ходы даже, а что-то наподобие пищеводов, кишок, а может, и вен, артерий дерева-животного. Он все хорошо видел, потому что изнутри мохнатая кора была почти прозрачной, наружный свет проходил сквозь нее как сквозь запыленное и мутное стекло.

Они стали спускаться вниз. Лаз расширялся. И через несколько метров Иван заметил, что множество подобных лазов, одни поуже, другие пошире, сходились в довольно-таки большой и полутемной, лиловатой утробе-пещере. Да тут был целый мир — неведомый, странный! Это был самый настоящий симбиоз абсолютно различных живых существ! Иван запнулся — а может, и не абсолютно?! Нет, это надо спецам разбираться! И чем они только там в лагере занимаются?! Ему вспомнилось, что ведь с этого момента, с этого дня и часа прошло целых семнадцать лет! Неужто они так и не докопались ни до чего?! Похоже, что нет, иначе бы Иван еще перед отлетом узнал бы об этом! Вот ведь обормоты, вот бездельники! Да всем этим космобиологам — и земным, и лагерным, грош цена после этого. Но Иван успокоился почти сразу, вспомнив и другое — ведь он проработал на Гадре очень долго, годы — и ни черта не знал, не догадывался даже! Так чего ж других винить! Ладно, еще разберемся! Успеется!

По утробе шныряли туда и сюда звероноиды — самки, детеныши, самцы, переползали с места на место дряхлые старики, разучившиеся ходить. Многие, оттянув от стеночек или пола живые и словно резиновые округлые клапаны, скрывались и переползали куда-то.

— Моя-туда-а-а! — прорыдал он и вцепился в верхнюю лапу толмача.

Вслед за вожаком они протиснулись в липкий сыроватый лаз, съехали прямо на задницах по скользкому желобу-трубе, тоже какому-то живому, дышащему, и очутились в еще большей утробе. Все в ней было оплетено странными красноватыми сосудами-лианами. А еще там были ниши-соты и множество, тысячи, десятки тысяч ниш-сот, размещенных в стенах на разных уровнях. Это было настолько интересно и неожиданно, что Иван замер. Изо всех ниш на него смотрели глаза звероноидов, но не такие, как у тех, привычных, а совсем другие, более осмысленные, огромные, ясные. Иван оживился, выпрямил спину, вскинул голову… И почувствовал на себе вдруг плотоядный взгляд вожака — видно, добыча, вновь становилась для него «вкусной». Иван захотел пригорюниться, сделаться унылым, тоскливым, расслабленным. Но у него почему-то не получилось это во второй раз. И он увидел, как побежала из пасти вожака слюна, как заскрежетали зубища, как высунулся кончик языка, как начала вставать дыбом реденькая розоватая шерстка. А из сот все глазели и глазели. Иван не знал, куда смотреть, на что реагировать.

— Твая — карошая! — Твая — опять вкусная! — радостно, заголосил вдруг старичок-толмач и тоже захлебнулся в собственной слюне.

Она начали подступать к Ивану, не спуская с него плотоядных поблескивающих глаз. На этот раз не уйти! — подумалось ему. — Все, крышка! Пилообразные зубы щелкнули у щеки, обдало вонючим дыханием, обрызгало слюной, отекшая лапа легла на плечо, другая сдавила горло. Иван стоял словно обвороженный и не пытался сопротивляться. Он почувствовал, как затрещала ткань комбинезона, раздираемая зубами толмача. И снова задрал голову к нишам-сотам. Оттуда с любопытством следило за происходящим множество глаз. Но никто не шевелился, не пытался выбраться наружу, присоединиться к пиршеству.

Липкий противный язык обслюнявил Ивану лицо — ото лба до подбородка, клыки клацнули у носа. И он вдруг обрел силы — резко отпихнул от себя вожака, ударом кулака сбил с ног толмача-сластену. И был готов драться! Драться до последней капли крови, до последнего дыхания…

Но в эту секунду, в мозгу глухо щелкнуло. И прозвучало металлически: «Откат!» Иван ничего не понял. Он как стоял, так остался стоять. Но все вокруг вдруг неуловимо переменилось. Не было никаких, ниш-сот, никакой утробы… Зато был огромнейший и полумрачный зал-амфитеатр. Его трибуны состояли из тысяч клетей-лож. Трибуны были круговыми, шли от самого пола до почти невидимых сводов, этих трибун-рядов невозможно было даже сосчитать, таких было много. А в каждой ложе-клети сидело не меньше десятка… трехглазых, пластинчатых, чешуйчатых.

Только теперь Иван сообразил, что это никакая не Гадра, что он вернулся на Харх-А-ан, а может, и на Хархан-А, во всяком случае его выбросило не в изоляторе-темнице. И это было уже добрым знаком.

Он почувствовал, что сжимает в руках какие-то холодные штуковины. Опустил глаза — в правой была зажата рукоять короткого железного меча, на левой висел круглый тяжелый щит, Иван держал его за внутреннюю скобу. Это было странно. Но он уже привык не удивляться.