Амр, прося тишины, поднял руку, быстро пробежал глазами — одно за другим — все три послания и кивнул.

— Я готов. А где мои преемники? Где хотя бы Абдаллах бин Сад? Кому дела сдавать?

— Они прибудут позже, — смутился гонец.

Амр улыбнулся.

— Все, как и ожидалось. Я уже смещен, а преемника еще нет. Кстати, а когда вы обратно поедете?

— Да, прямо сейчас, — отозвался гонец.

— Отлично, — кивнул Амр, — я тут подарки приготовил… детям Аиши. Завезете?

Гонцы переглянулись.

— Что такое? — поднял брови Амр. — Вам же по пути?

— Так… это…

— Ну? — насторожился Амр. — Что еще?

Гонцы, один за другим опустили глаза. Но Амр ждал, и не ответить ему было немыслимо.

— Нет у Аиши больше детей… — с трудом выдавил один.

— Как так — больше нет? — не понял Амр. — Что значит…

Он двинулся вперед, но пошатнулся и ухватился за центральный столб шатра. В глазах помутилось.

— Ты хочешь, сказать, что Абдаллах сын Мухаммада…

— И Абдаллах… — помрачнел гонец, — и все остальные.

— У Мухаммада больше нет потомства, — тихо добавил второй гонец.

Стало так тихо, что было слышно, как далеко-далеко, где-то у Нила кричит погонщик скота, и хлопает его гибкий бич.

— Кто?.. — хрипло выдавил Амр и потянул меч из ножен.

Гонцы отшатнулись.

— Кто?! — ухватил он ближнего за одежду и приставил лезвие к дернувшемуся кадыку. — Кто посмел?!!

— Я не виноват, — с ужасом в глазах выдавил воин, — не убивай меня, Амр…

Амр прикусил губу и отшвырнул гонца. Теперь, когда самыми близкими, самыми главными родственниками Пророка стали Али и Хаким, его вопрос, кто посмел, был излишним.

— Я выхожу в Аравию, — кивнул он Зубайру. — Собирай всех. Всю армию!

— Ты не можешь, Амр, — забеспокоился второй гонец, — ты уже отстранен!

И в следующий миг его рассеченное наискось тело рухнуло на пол.

— Собирай армию, Зубайр… — уже тише, но еще решительнее приказал Амр.

И впервые эфиоп отрицательно покачал головой.

— Ты уже ничего не изменишь, брат. Или ты хочешь, чтобы у Мухаммада вообще не осталось родни?

Амр покачнулся, развернулся и бросился вон из шатра. Добежал до походной мечети, сорвал полог, ввалился внутрь и рухнул на колени.

— О, Аллах… что теперь?! Дай мне знак!

И в тот самый миг, когда небо озарилось оранжевым светом, а земля дрогнула, его плоть хрустнула, а оставшийся в живых гонец выдернул из спины[91] покорителя Ойкумены свой короткий меч.

— Спасибо, Аллах… — булькая кровью, выдавил Амр. — Наконец-то.

Конечно же, Кифа выполнил приказ Мартина не сразу. Все-таки именно у него, у Кифы в руках находилась величайшая драгоценность человечества, и только он, Кифа, в данный момент самый влиятельный человек Ойкумены мог решить, что с этой драгоценностью делать. Вот только Папе она была уже не нужна.

Елену с радостью приняли бы на Востоке — в Константинополе; у Мартины как раз наблюдался острый дефицит власти, но это стало бы бездарной тратой сокровищ. Та, что может родить Спасителя, не должна служить политическим амбициям всех этих армян, греков да евреев.

Кифа мог обладать ею и сам, — как рабыней. Благо, Елена за двадцать восемь лет жизни в заключении совершенно утратила волю к сопротивлению. Но тогда на него ложились заботы о взращивании личности, превосходящей по значению и своего земного отца Симона, и своего небесного отца Яхве.

Этот последний вывод Кифу и остудил. Контролировать такое дитя было не под силу никому. Сын Елены мог запросто отказаться, например, от кастрации. Мог целиком отвергнуть идею принесения себя в жертву. И принудить его к этому было невозможно. А главное, о чем внезапно догадался Кифа: Спаситель мог вложить в понятие Спасения какой-то свой собственный смысл. Он действительно мог спасти всех — даже не кровью, а одним своим — даже не Словом — помыслом, так же, как его отец Симон одним помыслом двигал тарелки по столу. Когда Кифа это осознал, он покрылся холодным потом. Человек, действительно Спасенный, не нуждался в институте Спасения!

Через четверть часа произошло то, что произошло, а Кифа отчаянно убеждал себя, что то живое, что было во чреве затоптанной Богоматери, еще не умело мыслить, а процесс пролития жертвенной крови не состоялся.

«В конце концов, если Хозяина нет, и он не оставил нам ни Своего Сына, ни Своей нотариально заверенной воли, — напряженно думал он, садясь на ближайшее судно в Италию, — это не повод оставлять Дом без управления…»

Кифа был готов отстоять интересы Хозяина Церкви и выразить Его нотариально заверенную волю вместо Него самого. И это не было мошенничеством; это был как раз тот случай, когда Слово равно Делу.

А потом впереди показались италийские горы, и первое, что Кифа увидел в главной провинции Ойкумены, — всеобщую панику и такое же всеобщее ожидание конца. Едва с неба упал огонь, снова проснулся Везувий, и вскоре небо опять стало серым от пепла и дыма, снова прошли кислые дожди, из-за которых с деревьев слезала кора, а море наполнилось плавающей на поверхности горячей пемзой. Но главное: все ждали флота аравитян.

— Битва предстоит колоссальная, — сухо сказал при встрече прибывший в Италию несколькими часами раньше Мартин. — Наши владетели эмпорий собирают все суда, какие только могут, но силы все еще неравны.

— Их больше? — предположил Кифа.

— У них навигаторы лучше, — покачал головой Мартин, — да, и паруса какие-то странные. Разведка донесла, они чуть ли не против ветра могут плавать.

Кифа пожал плечами. Он тоже слышал такое — еще в Египте, но счел обычной байкой.

— А как там… мое дело? — напряженно поинтересовался он, — движется?

Мартин криво улыбнулся и покровительственно похлопал Кифу по загривку.

— Не беспокойся. Кастратам очень понравилось выбранное тобой для первого Папы имя. Волнующее такое слово — Петр…

— Но ведь первым Папой должен стать именно я, — твердо напомнил Кифа. — Ты не забыл? В Писания должен войти не только мой псевдоним, но и мои размышления о Спасителе и Спасении!

— Войдут, — кивнул Мартин. — Они тоже всем понравились.

Кифа благодарно склонил голову и понял, что плачет. Никогда прежде он не стоял так близко к исполнению всего, о чем когда-либо мечтал.

Уже к обеду Симон предал огню тело Елены в Кархедонском тофете, однако в себя он пришел только на третий день, уже в море, на пути в Рим. Но и тогда он все еще был в растерянности.

«Почему какому-то кастрату дана власть отнять у человечества Спасителя? — уставясь в морской горизонт, думал он. — И где теперь Бог?»

Проще всего было считать, что Господь передумал и решил не воплощаться, чтобы не принимать в жертву себя самого и не лишиться удовольствия убивать — каждым своим вдохом. Но это противоречило пророчествам, а говорящий с пророками Джабраил не врал никогда.

Уж, скорее, Господь стал жертвой собственной воли, и, решив воплотиться в теле нерожденного сына Елены, попал в колесо жизни и теперь даже не помнит, ни кто он, ни как здесь оказался. Однажды приняв решение воплотиться, Господь не мог уже избежать бытия человеком.

— Например, мной.

«Сын и Отец едины», — вспомнил Симон сказанное Джабраилом пятому отроку, и в груди его стало горячо.

Этот банальный софизм мог, например, означать, что Симон, отец так и не родившегося существа, убитого в теле Царицы Цариц, един со Спасителем. И есть — Спаситель. Триединый. Непознаваемый и Всемогущий. И Сын Его убит лишь потому, что был миг, когда Симон не захотел этого рождения.

Рядом закричали, и Симон тряхнул головой и вышел из мгновенного оцепенения.

— Аравитяне! — кричали матросы. — Аравийские паруса! Смотрите!

— Сколько их!

— И все на нас!

Симон вгляделся. У линии горизонта виднелись тысячи характерных аравийских парусов — углом.

— Наших тоже много!