— А человека ты так же можешь убить? Как эту ветку сломал?

Симон сосредоточился и увидел, что Кифа просто вспомнил о Филоксене. Но сам вопрос был пустой; ответ Кифу не интересовал.

— Верно. А теперь говори, где Елена.

Кастрат попытался отвести глаза… и не сумел.

— Ее забрали солдаты, — затрясся он от ужаса, — только что. Везут на командирском корабле.

Кифа думал, что знает, что делает, когда подошел к Симону. Сейчас, когда Елена была в руках офицеров императора, взять ее мог только амхарец. Но, увидев, как правы были говорящие о гностике всякую ересь, пожалел обо всем. Сначала Симон покраснел, затем его лицо пошло пятнами, а затем его прошиб пот. Он стекал со лба, катился по крыльям грубого амхарского носа, скапливался на подбородке, и ряса на груди Симона тут же отозвалась растущим в размерах мокрым пятнышком. А потом отозвалось небо. Кифа бы никогда не поверил бы, если бы не увидел этого сам. Вечная серая мгла за спиной амхарца стала еще гуще, на глазах образовала черные, действительно черные тучи, и на землю обрушились молнии — десятки молний!

— Господи, спаси и сохрани, — размашисто перекрестился Кифа.

Они били и били в землю — в правый берег Нила, прямо у кромки воды, в левый — у холма, в храм Анубиса — точно в брызнувший камнями центр кровли, в судно у причала, в толпу завизжавших и брызнувших в разные стороны паломников — буквально в полусотне шагов от них.

— Кто ты? — выдохнул Кифа.

Симон молчал — так, словно не видел и не слышал вокруг ничего. А затем вдруг моргнул и двинулся вперед, в сторону своего судна. Шагнул с края пристани, прошел около десятка шагов прямо по зеркалу воды, ухватился за борт и одним рывком забросил большое сильное тело на корабль. Ткнул рукой в направлении унесенной вперед Елены, и судно тут же тронулось, а Кифа бессильно осел на дощатый причал. Он слышал рассказы о таких чудесах неоднократно, но вот совершали их только языческие боги.

— Этого еще Церкви Христовой не хватало…

С Папы за глаза хватало и Мухаммада.

Первая попытка переворота случилась, когда варвары Амра заняли Кебриас — один из важнейших городов на сети Нильских каналов. Понятно, что мятеж провалился: большую часть планов заговорщиков Ираклий предвидел, а остальное рассказали агенты. Но вот казнить мятежников было немыслимо: в заговоре участвовали крупнейшие семьи империи и даже родичи жены Костаса — Грегории.

— Ты отдал врагу наши последние каналы и протоки, — прямо обвинил императора брат его снохи в момент ареста.

— Ты выставил на защиту империи всего два легиона, — возразил Ираклий, — все остальные ваши воины охраняли твою личную эмпорию.

Мятежник насупился, и было видно: виновным он себя не считает. Никто из них не счел источником всех бед империи себя самого — только Ираклия. Пришлось отправлять всех в ссылку: кого в Кархедон, кого — на острова лотофагов. А через два дня после мятежа в землю начали бить молнии — по всей Ойкумене. В считанные дни города охватили пожары: горел Константинополь, горел Кархедон, горели Александрия и Мемфис, горело все, что вообще может гореть, а иногда — и то, что гореть не может.

Молний было так много, что сам воздух стал другим — насыщенным запахом грозы, хотя и без грозы и вообще без единой капли дождя. А потом пошла волна знамений. То у гончара вся партия глиняной посуды покрывалась ветвистыми узорами[74], то у солдат начинали светиться наконечники копий, а затем пали туманы, и жуткие предзнаменования в виде «крестов смерти» вошли в каждый дом.

Когда Ираклий впервые услышал об этом явлении, он просто не поверил. Однако уже на следующий день, выйдя из храма, обнаружил, что все его пурпурные одежды покрыты мелкими черными крестиками[75] — целиком!

— Господи, помилуй! — с ужасом закрестилась Мартина, — на тебе метки смерти!

— Не волнуйся, это пустое, — глотнул Ираклий. — Ко мне смерть придет без оповещения.

Однако, вернувшись во дворец, он лично пронаблюдал за стиркой испорченной одежды, и тут же убедился, что молва права: крестики не отстирываются. А едва пришло известие о падении городов Тух, Саха и Дамсис, Ираклий понял, что пора признавать поражение — пусть даже и без боя.

— Я принял решение о выплате дани аравитянам, — объявил император на собранном в экстренном порядке Сенате. — Иначе Амр пойдет на Александрию.

— Ты в своем уме, отец? — не выдержал Костас.

Но более опытные сенаторы молчали. Они знали, что этот премудрый армянин, как всегда, прав.

— Решающий удар нанесем, когда растает лед, и можно будет спустить флот, — продолжил Ираклий. — А пока будем строить новые суда — как можно больше.

Сенаторы переглянулись и закивали. В прорезанной сотнями каналов дельте Нила флот давал важное тактическое преимущество — скорость перемещений и внезапность атак. Да, и речные крепости, перешедшие под руку Амра, штурмовать с поддержкой флота было удобнее. Ну, и с убежавшим за море Папой следовало… по-мужски поговорить.

— Надо на патриарха давить, — один за другим начали поддерживать его сенаторы.

— Очень уж медленно объединение церквей идет…

— А без денег церкви в этой войне не обойтись…

— Да, и казначея надо тряхнуть…

— Иначе не устоять.

А тем же вечером Ираклий узнал, что Елена уже в его руках.

«Взяли ее в Дендерах, — сообщал один из капитанов, — и по всем приметам это она. Сорок два года. Не очень красива. Не очень умна. Часто говорит и ведет себя, как ребенок. Того, что она именно та Елена, что сидела в твоем монастыре двадцать восемь лет, не отрицает. Просто молчит. Много плачет».

— Много плачет… — вслух повторил Ираклий.

Сердце стучало в его грудь, словно молот по наковальне, — размеренно и мощно. Он уже знал, что возьмет ее в жены, что бы там ни говорил патриарх, — слишком уж высоки были ставки.

«Что ж, через пару недель ее привезут, а там наступит март, и лед все равно уйдет… не может быть, чтобы это был конец света, — думал он, — а там я всех в чувство приведу, и уж Папу Иоанна — в числе первых…»

Уже через день запущенная Хакимом идея объединения начала работать против его собственного рода. Вдовы Мухаммада, а точнее, стоящие за ними племена, понимали, как опасны станут и без того влиятельные курейшиты, если войдут в силу на особых основаниях. А потому первым делом родичи Пророка понизили значение именно племени курейш.

— Вас не было с нами вплоть до падения Мекки, — прямо объяснили знатнейшим вождям побережья Мекканского моря, — а ислам — это дело веры, а не благородного рождения.

Сопротивляться этой линии следовало крайне осторожно — слишком уж опасно было рушить наметившееся согласие. Ну, и, конечно же, Аиша снова подняла вопрос об искажении духовного наследия ее мужа.

— Хафса[76] жалуется, что вы пытаетесь руководить работой Зейда ибн Табита[77], — обвинила она Али и Хакима, — и даже вносите правки!

— Это не так, тетушка… — мягко попытался Хаким успокоить обеспокоенную принцессу, — а главное, лично вам наши тактичные замечания ничем повредить не могут.

— Они вредят исламу, — заволновалась Аиша, — почему вы, вопреки сказанному Мухаммадом, отдаете приоритет аравитянкам перед другими женщинами-мусульманками?

— Но это справедливо, — вмешался Али. — Аравитянка не может быть равна женщинам из варварских родов!

Эфиопка сокрушенно покачала головой.

— Девять из десяти наших воинов — вчерашние варвары. Для них равенство во всем — единственная правда жизни. Или вы хотите отнять у них веру в справедливость?

Али стушевался, и на помощь ему пришел многоопытный Хаким.

— Справедливость не такое простое дело, тетушка, — твердо произнес он. — Скажи мне, зачем варвару деньги? Он построит на них флот? Или издаст новые книги? Или подкупит казначея своего врага? Нет! Он их просто проест! А сегодня вся наша судьба и вся наша сила именно в деньгах!