Мэри взяла чашку горячего чая и ломтик поджаренного хлеба и нехотя стала жевать.

— Который час? — спросила она, подавляя зевок.

— Первый, но тебе лучше не спускаться вниз к завтраку. Ты похожа на ведьму. Мама собирается поговорить с тобой по душам. Мы слышали, как ты пришла вчера вечером, вернее — сегодня утром. Мама очень недовольна тобой, и она права.

— Знаю, что права. Но я не могу больше разговаривать с мамой по душам. Уж во всяком случае не сегодня.

— Я сказала маме, что сама поговорю с тобой. И ты, милая моя, изволь меня выслушать. Как по-твоему, чем это кончится?

— Ничего со мной не случится. Да и не все ли равно, бабушка? — рассеянно ответила Мэри, прихлебывая чай.

— Все равно или не все равно, а я тебе советую: поостерегись. А то узнает отец, как ты себя ведешь. Хорошо, что у него крепкий сон, а то опять начал бы палить из револьвера.

— Меня не интересует, что папа скажет. О нем я меньше всего думаю.

— Бог с тобой, девочка. Как ты можешь так говорить!

— Может быть, потому, что я дочь своего отца. Да и ему до меня дела нет, лишь бы я красовалась на балах и приемах, чтобы он мог говорить: „Хороша у меня дочка?“ Если бы ты знала, бабушка, до чего мне надоело быть каким-то паразитом. Я не так уж глупа, а мне не позволяют ничего делать. Почему я не могу поступить на работу? Да разве отец когда-нибудь позволит!

— Верно, не позволит. Но ты должна взять себя в руки, Мэри. У тебя есть все, о чем только мечтает большинство молодых девушек: деньги, родной дом, досуг, наряды…

— Это не все, бабушка.

— Я это знаю не хуже тебя. Но надо помнить о будущей жизни, Мэри. Все мы рано или поздно должны предстать перед лицом создателя.

Мэри искоса посмотрела на старушку.

— Скажи мне, Мэри, давно ты не была на исповеди?

— Давно, бабушка, даже и не помню когда, — ответила Мэри, грызя поджаренный хлеб с джемом.

— Уж, наверно, второй год пошел, а церковь требует, чтобы мы приобщались святых тайн по крайней мере раз в год. И к обедне ты ходишь только тогда, когда уж никак нельзя отвертеться. Видит бог, я не ханжа какая-нибудь и не святоша, но ты действительно должна взять себя в руки, девочка. — Она погладила Мэри по плечу. — Гуляй, веселись, но не забывай о религии. Она поможет тебе переносить невзгоды в этом мире.

— Может быть, это и верно, бабушка. Но ты ведь уже старая. Ты еще будешь долго-долго жить, но ты уже думаешь о будущей жизни. А когда молода, о религии как-то не вспоминаешь. Я по крайней мере не вспоминаю.

— Но ты же веруешь…

— Не знаю, во что я верую, бабушка. Жизнь такая пустая и бессмысленная. Когда-то я верила всему, чему учит нас церковь. А теперь — не знаю. Исповедь пугает меня. А все остальное… не знаю.

— Исповедь пугает тебя потому, что ты давно не исповедовалась. Вот в чем вся беда.

— Довольно на сегодня, бабушка. Голова у меня совсем не работает.

— Я говорю для твоей же пользы, сударыня. И вот еще что: вчера вечером у отца был архиепископ. Когда он уходил, мама отвела его в сторону. Я не расслышала, о чем они говорили, но думаю, что о тебе. Мама очень расстроилась.

— Ну еще бы! Как же без архиепископа! Мама на меньшее не согласится!

Миссис Моран невольно улыбнулась.

— Если мама думает, что я собираюсь обсуждать свои личные дела с архиепископом, то она ошибается. Он славный старик, но…

— Меня беспокоит, Мэри, что архиепископ Мэлон может заговорить об этом с твоим отцом. Ты же знаешь, какие они друзья.

— Ну что же, помешать я им не могу, пускай разговаривают, — сказала Мэри с напускным безразличием, но в глубине души она очень боялась столкновения с отцом.

Миссис Моран поднялась и взяла внучку за руку. — Мэри, — горячо сказала она, — если отец будет говорить с тобой, не перечь ему. Ради всего святого, не перечь.

Не ожидая ответа, миссис Моран вышла, оставив Мэри наедине с ее мыслями. Понемногу ею овладело смутное чувство вины. Уже года два, как это тягостное чувство мучило ее. Обычно она отгоняла его скептическими рассуждениями или напускной бесшабашностью. Но сейчас она не могла отделаться от него.

Конечно, у нее много грехов. Ей случается в пятницу есть мясо, когда она обедает у своих друзей-протестантов. На вечеринках она иногда напивается вот как вчера, рассказывает неприличные анекдоты… Ну, и романы у нее были. Сначала дело не шло дальше поцелуев и объятий в автомобиле, но потом… Она стала встречаться с актером-любителем, игравшим главную роль в пьесе, в которой участвовала и она. Сначала она убеждала себя, что любит его, но скоро ей пришлось признаться, что это не так. После него были и другие, и она нередко упрекала себя в распущенности.

Мэри встала с постели, сунула ноги в домашние туфли и подошла к зеркалу. — Ну и вид! Просто старая ведьма!

Расчесывая длинные золотистые волосы, она продолжала размышлять, перебирая в уме все нерешенные вопросы, вдумываясь в них глубже, чем делала это до сих пор. Почему она больше не может верить в религиозные догмы, как верила когда-то? Должно быть, потому, что исповедь внушает ей страх. Невозможно рассказывать о своих грехах даже незнакомому патеру в темной исповедальне. Раз она даже пошла в церковь, готовая к исповеди. Она, как полагается, начала перебирать в памяти все свои грехи, но когда подошла ее очередь, она, вместо того чтобы войти в исповедальню, убежала из церкви. Отчего она убежала? Оттого, что ей было стыдно? Или она утратила веру в то, что человек, сидящий в темной каморке, — представитель бога, наделенный властью отпускать грехи?

Раньше она твердо верила в исповедь. Удивлялась легкомыслию своих знакомых, которые грешили напропалую всю неделю, а в субботу вечером отправлялись на исповедь очищать душу. Разве исповедь для этого существует?

Одолевали ее и другие сомнения. Уж очень церковь жадна на деньги. Взять хотя бы отца. Он уже много лет не был в церкви, а архиепископ уважает его, приходит к нему в дом, чтобы поговорить о церковных делах и о политике.

Архиепископ не ходит к бедным в Керрингбуш, по ту сторону реки. Почему? Потому что у них нет денег, а отец — миллионер, он щедро жертвует на церковь и дает архиепископу советы относительно церковной собственности и финансов.

„Блаженны нищие“, — говорит церковь, но сама-то она богата. Еще не так давно богатые могли покупать индульгенции; деньги избавляли их от божьего гнева, И сейчас так. Хотя церковь теперь и говорит, что отпущения грехов нельзя купить, но богатые могут за деньги заказывать службы о здравии живых и за упокой умерших и этим замаливать свои грехи. Церковь запрещает развод, а богатые добиваются развода, делая пожертвования церкви.

Даже погрузившись в приятную теплоту ванны, Мэри продолжала предаваться невеселым мыслям. Может быть, ее маловерие происходит от собственной безнравственности? Или в самом деле католическая религия — ложь и пустая комедия? Уж не поддалась ли она влиянию своих друзей-протестантов, которые оспаривали непорочное зачатие, претворение хлеба и вина в тело и кровь Христовы? Нужно как следует подумать об этом и как можно скорей принять решение!

Конечно, все ее беды в немалой мере объясняются праздностью. Танцы, теннис, верховая езда, любительские спектакли — этот однообразный круговорот ее жизни нагонял на нее скуку и убеждал в том, что она не что иное, как паразит на теле общества. Кому она нужна? Какая от нее польза? Нет у нее ни призвания, ни хотя бы работы. Она недурно рисует, музыкальна, „божественно танцует“, „играет, как Сибила Торндайк“, — и все же она паразит.

Жизнь пуста и бесполезна. Ее мучили угрызения совести, но вины своей она понять не могла.

За всем, что омрачало жизнь Мэри, маячила зловещая фигура ее отца. Многих из ее знакомых, и католиков и протестантов, предостерегали от посещения дома Уэстов из-за сомнительной репутации хозяина. Нельзя сказать, чтобы это очень ее огорчало; до последнего времени ей и так было весело, и друзья, которые хоть раз попадали к ним в дом, становились частыми гостями. Но все же отец был окружен какой-то тайной, и в семье постоянно чувствовался разлад.