С появлением ребенка ее снова охватила тоска по Биллу Эвансу и вместе с тем жалость к мужу: она впервые поняла, сколько ему пришлось пережить; но время шло, и она постепенно подавляла в себе эти чувства. Что дали ей и тот и другой? — спрашивала себя Нелли. Ничего, кроме горя, тревог и разбитого сердца. Джон так и не зашел к ней, но мать рассказывала ей, что он стал еще жестче и мрачнее.

Нелли всецело отдалась заботам о сыне. Ксавье, мучительно напоминавший ей Билла, был прелестным ребенком, и она страстно привязалась к нему. Старшие дети приходили к ней до и после школы, а также перед тем, как идти спать. Они любили мать, восхищались малышом. Но многое им было непонятно. Это чувствовалось по их вопрошающим взглядам.

Так прошло два года, и время для Нелли отмечалось только ростом ребенка, воскресными посещениями церкви, восходами и заходами солнца и тем, как распускались, а потом опадали листья высокого дерева, которое стучало и скреблось своими ветвями в ее окно. Мальчика крестили, когда ему исполнилось полгода. Придя с ним в церковь, Нелли заставила себя войти в исповедальню. Священник посоветовал ей то же, что и мать: она должна искупить свой грех, вновь взяв на себя обязанности жены и матери.

Нелли отошла от туалетного стола и направилась к двери; вдруг она заметила, что вся дрожит и что у нее подкашиваются ноги. Ей показалось, что она ощущает острую боль в крестце; эти боли мучили ее с «того самого дня» — после родов она постоянно жаловалась на них, и в конце концов мать пригласила врача. Тот сказал, что позвоночник был ушиблен, но последствий опасаться нечего, однако Нелли по-прежнему жаловалась на боль. Просто мнительность, решила миссис Моран, но это было не совсем так. В сознании Нелли этот ушиб стал как бы символом вины мужа перед нею.

Огромным усилием воли она овладела собой, открыла дверь и вышла на лестницу.

Нелли медленно спускалась по широким, покрытым ковром ступенькам, а в это время все, кто был в столовой, застыли в напряженном ожидании. Обед еще не подавали, но вся семья уже собралась вокруг стола.

Джон Уэст сидел во главе его, положив руки на скатерть; лицо его походило на бесстрастную маску, глаза глядели прямо перед собой. Слева от него, лицом к Двери, сидела миссис Моран, с аккуратным узлом седых волос на затылке; она была из тех женщин, которые умеют стареть, сохраняя достоинство. Возле нее застыла на стуле старшая дочь Уэста Марджори, которой шел уже девятнадцатый год. Невысокая, коренастая, она была очень похожа на отца, но в отличие от него очень усердно училась и обладала недюжинными способностями к музыке. Она не опускала глаз с двери в ожидании этого желанного и вместе с тем страшного момента; она догадывалась о многом из того, что скрывалось за общим напряжением. По другую сторону стола сидели младшие дети. Мэри была прелестным подростком, в котором уже угадывалась будущая красавица; рыжеволосая, высокая, с изящной, рано развившейся фигурой, умненькая и общительная, ока покоряла все сердца, хотя ей еще не исполнилось и пятнадцати. Отец в ней души не чаял. Он говорил о ней так, как может знаток живописи говорить о прекрасной картине, но Мэри с ее тонкой чувствительностью отталкивала непреклонная холодность отца. Рядом с ней сидели мальчики — одиннадцатилетний Джон и восьмилетний Джозеф, названный в честь своего дяди Джо и такой же, как и он, спокойный, беспечный и безвольный. Джон характером и складом ума напоминал свою сестру Мэри. На отца он походил только наружностью.

На другом конце стола стоял пустой стул — это было место Нелли.

Она вошла твердым шагом, с высоко поднятой головой. Дети смотрели на нее во все глаза, пораженные ее высокомерной красотой и отчаянными усилиями сохранить самообладание.

Джон Уэст не поднял глаз и не пошевелился. На него нахлынули самые разнообразные чувства: жалость к себе, мучительный стыд и превыше всего — ненависть и бессильная злоба. Нелли ухитрилась вывернуться. Она добилась своего в конце концов. Она сохранила за собой место жены и матери его детей и хочет вернуть себе чувство собственного достоинства. Ведь она вышла из-под его власти, предала его, и он решил, что она за это поплатится; однако, по-видимому, особенно расплачиваться ей не пришлось. Кроме того, он взял себе за правило никогда не допускать и мысли, что был в чем-то неправ, так как признаваться в своих ошибках — это признак слабости. Позволить же Нелли спуститься в столовую — равносильно тому, чтобы признать свою неправоту.

Когда Нелли заняла свое место напротив мужа, дети, видимо, почувствовали облегчение.

— Мама, — сказала Мэри, — как хорошо, что ты опять с нами! Как это хорошо, мама! — Слезы хлынули из ее глаз и потекли по щекам.

Дети потупились. Нелли ухватилась за край стола и закусила губы, твердо решив держать себя в руках.

— Нечего плакать, — сказала миссис Моран. — Ваша мама уже выздоровела и теперь может спускаться вниз. Нужно радоваться, а не плакать. Мама теперь здорова.

Джон Уэст пристально взглянул на тещу. Умная старуха, подумал он, ведь два года она добивалась и ждала этого. Она всегда знала, что в один прекрасный день я сочту нужным уступить. Джон Уэст почувствовал невольное уважение к миссис Моран.

Нелли понимала, что ей следует сказать какие-нибудь подходящие к случаю слова, но не могла думать ни о чем, кроме боли в крестце. Все ее мысли сосредоточились на этом, и ей снова показалось, что начинается приступ.

Она вызывающе взглянула на мужа и сказала: — У меня до сих пор болит крестец. Иногда бывают страшные боли. Наверно, скоро я стану калекой.

Джон Уэст поднял глаза и испытующе поглядел на жену. Он знал, что теща однажды вызывала врача, потому что у Нелли болела поясница, но ведь это было так давно. Чего ради она заговорила об этом?

В комнате воцарилась гнетущая тишина, и все с облегчением вздохнули, когда вошла горничная и всем подала суп, а Джону Уэсту — стакан фруктового сока. Горничная и кухарка были наняты только сегодня — эго входило в соглашение, заключенное между Джоном Уэстом и миссис Моран.

Обед тянулся медленно, все как-то притихли и обменивались только самыми необходимыми словами, за исключением миссис Моран, которая всячески старалась наладить общий разговор. Джон Уэст и Нелли не сказали друг другу ни слова.

Когда обед кончился, Джон Уэст первый встал из-за стола.

— Мне нужно поговорить с тобой, Нелли, — сказал он сквозь зубы и вышел из столовой.

Минут через пять Нелли вошла в музыкальную комнату и села у рояля, под портретом Шопена.

Джон Уэст вошел следом и остановился перед Нелли, пристально глядя ей в лицо. — Ты, надеюсь, понимаешь, что это по моей воле тебе разрешено спускаться в столовую, — вызывающе начал он.

— Я думала, это мама устроила, — спокойным, почти безразличным тоном отозвалась Нелли.

— Ничего подобного! После того как… после этой истории я решил, что накажу тебя как следует, а потом снова заставлю исполнять свой долг по отношению к детям.

Нелли молчала, опустив руки на колени.

— Ну, что ты на это скажешь?

— Меня не надо заставлять любить своих детей. Если в нашем доме неладно, так в этом виноват только ты.

— Я? Значит, я виноват, что ты родила ребенка от моего каменщика? Да если бы не дети — мои дети, — я б давно уже отослал его в приют для подкидышей. И не очень-то радуйся, может, я еще так и сделаю!

Помолчав немного, Джон Уэст заговорил более миролюбивым тоном: — Теперь от тебя зависит, будешь ли ты исполнять свои обязанности хозяйки. Я хочу, чтобы ты была на приеме, который на будущей неделе устраивает у себя архиепископ в честь награжденных Крестом Виктории, и на банкете, который я дам после процессии. Будет много видных гостей. Ты моя жена, и им покажется странным, если тебя не будет.

— Хорошо, — сказала Нелли. — Я сделаю все, что ты пожелаешь. Но только помни, Джон: любить тебя я никогда не буду, никогда.

— Судя по твоему поведению, ты меня никогда и не любила.

Нелли встала и пошла к двери. — Мне нужно лечь, — сказала она. — У меня спина, болит. Она болит с того дня, с того самого дня, как ты меня толкнул. Я уверена, что в конце концов стану калекой.