При этом он сделал движение сжатой в кулак правой рукой, ладонью кверху, словно держа в руках вожжи и правя, потягивая их к себе. Энергия этого движения находилась в некотором противоречии со словами Владимира Ильича.
Потом разговор перешел на литературные дела. Адоратский показал чистые листы переписки, Владимир Ильич пробежал глазами заключительную часть вводной статьи и весело смеялся по поводу письма Энгельса, который советовал Марксу пить вино, чтобы сохранить свой пыл…
В эти дни Владимир Ильич несколько раз спрашивал секретарей, не слышно ли о возвращении Дзержинского, выехавшего в Тифлис, с нетерпением ждал его возвращения. Чувствовал он себя неважно. Врачи требовали, чтоб он уехал на несколько дней в Горки, но он все откладывал отъезд.
Примерно в это время у него побывала Мария Федоровна Андреева.
Владимир Ильич всегда восхищался ею, называл «Феномен», переписывался с ней. Особенно тесной была их дружба в годы, когда Мария Федоровна, которая была тогда женой А. М. Горького, жила вместе с Горьким на Капри.
«Я пришла к нему говорить о кинематографе, — писала М. Ф. Горькому, рассказывая о последней своей встрече с Владимиром Ильичем, — он очень интересовался этим и считал важным вопросом наладить производство у нас.
По обыкновению я волновалась, горячилась, он долго что-то слушал, а потом вдруг говорит: „Какая вы еще, Мария Федоровна, молодая! Даже румянец во всю щеку от волнения… Краснеть не разучились. А вот я — уставать стал. Сильно уставать“. И так мне жалко его стало, так страшно.
Мы крепко обнялись с ним, и я почему-то заплакала, а он тоже, отирая глаза, стал укорять меня и убеждать, что это очень плохо.
Так, значит, больше и не пришлось увидеться…»
Видно, не случайно именно в эти дни Ленин попросил своего библиотекаря Шушанику Никитичну Манучарьянц оставить на полке книгу Энгельса «Политическое завещание».
Вечером седьмого декабря Владимир Ильич уехал в Горки. Каждый день звонил оттуда — передавал запросы, поручения секретарям. Утром двенадцатого вернулся в Москву. В тот же день принял приехавшего из Тифлиса Дзержинского.
Комиссия Дзержинского признала политическую линию Заккрайкома правильной и сочла необходимым отозвать из Грузии Мдивани, Махарадзе, Кавтарадзе и Цинцадзе.
Ленин работой комиссии остался недоволен. «Из того, что сообщил тов. Дзержинский, стоявший во главе комиссии, посланной Центральным Комитетом для „расследования“ грузинского инцидента, я мог вынести только самые большие опасения», — писал он потом. Будучи не согласен с выводами комиссии, он считал необходимым «доследовать или расследовать вновь все материалы комиссии Дзержинского на предмет исправления той громадной массы неправильностей и пристрастных суждений, которые там несомненно имеются. Политически-ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию, — писал он, — следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского».
Дзержинский пробыл у Владимира Ильича с шести вечера до шести часов сорока пяти минут. От него Владимир Ильич узнал о грубости, допущенной Орджоникидзе (потом он называл этот поступок Орджоникидзе то «инцидент», то «биомеханика»). Это произвело на него самое удручающее впечатление. Особенно горько было ему потому, что он очень любил Серго Орджоникидзе, которого знал и по загранице, и по работе в России.
После Дзержинского Владимир Ильич принял нашего торгпреда в Германии Б. С. Стомонякова и разговаривал с ним о монополии внешней торговли.
В восемь часов пятнадцать минут он ушел из своего кабинета. Ушел в последний раз.
Утром тринадцатого декабря Владимир Ильич почувствовал себя плохо. В этот день у него опять был приступ болезни.
Месяца полтора спустя он сказал Л. А. Фотиевой:
— Накануне моей болезни Дзержинский говорил мне о работе комиссии и об «инциденте», и это на меня очень тяжело повлияло.
Утром тринадцатого декабря к Владимиру Ильичу были вызваны врачи, которые категорически потребовали, чтоб он немедленно же бросил всякую работу. Он никак с ними не соглашался, спорил.
«С большим трудом, — записано в истории болезни Ленина, — удалось уговорить Владимира Ильича не выступать ни в каких заседаниях и на время совершенно отказаться от работы. Владимир Ильич в конце концов на это согласился и сказал, что сегодня же начнет ликвидировать свои дела».
Но дав такое обещание, он в этот день, в который у него было два приступа болезни, продиктовал:
письмо в ЦК РКП (б) с вторичным протестом против решения Политбюро от 7 декабря об активном меньшевике Н. А. Рожкове, которому Политбюро разрешило проживать в Москве, с чем Ленин был категорически несогласен и настаивал на том, чтоб Рожков оставался жить в Пскове;
письма М. И. Фрумкину, Б. С. Стомонякову и Л. Д. Троцкому о предстоящем обсуждении на пленуме ЦК РКП (б) вопроса о монополии внешней торговли;
письмо Л. Б. Каменеву, А. И. Рыкову и А. Д. Цюрупе, которые должны были замещать его во время его болезни в работе Совнаркома и СТО, о распределении их обязанностей;
письмо И. В. Сталину для пленума ЦК РКП (б) о монополии внешней торговли.
Уже сам этот перечень показывает, что вопросом, который наиболее остро волновал Ленина в этот день, был известный нам вопрос о монополии внешней торговли.
Как мы помним, после октябрьского пленума ЦК Ленин предложил отсрочить окончательное решение этого вопроса до следующего пленума. Н. И. Бухарин продолжал настаивать на отмене монополии. Г. Е. Зиновьев заявил, что он «решительно против пересмотра решения, принятого пленумом», и голосует «против всякого пересмотра». И. В. Сталин писал членам ЦК: «Письмо тов. Ленина не разубедило меня в правильности решения пленума Цека от 6/Х о внешней торговле… Тем не менее, ввиду настоятельного предложения т. Ленина об отсрочке решения пленума Цека исполнением, я голосую за отсрочку с тем, чтобы вопрос был вновь поставлен на обсуждение следующего пленума с участием т. Ленина».
В итоге опросом членов ЦК решено было отложить вопрос до следующего пленума.
«Я буду воевать на пленуме за монополию», — писал Ленин в одном из своих писем того времени. Вследствие болезни, трагически совпавшей с кануном пленума ЦК, он лишен был возможности принять участие в работе пленума. Но как бы ни требовали врачи, чтоб он прекратил работу, отказаться от борьбы он не мог.
Преодолевая мучительную головную боль, он продиктовал тринадцатого декабря большое письмо Сталину для пленума ЦК. Пункт за пунктом опроверг доводы, выдвигавшиеся Н. И. Бухариным против монополии, и показал как практическую, так и теоретическую несостоятельность позиции Бухарина, который считал, что вместо монополии внешней торговли нужно установить режим таможенных тарифов. «Бухарин не видит, — писал Ленин, — это самая поразительная его ошибка, причем чисто теоретическая, — что никакая таможенная политика не может быть действительной в эпоху империализма и чудовищной разницы между странами нищими и странами невероятно богатыми».
Свое письмо Ленин направил И. В. Сталину для пленума ЦК, а также Л. Д. Троцкому и В. А. Аванесову. В сопроводительной записке Варлааму Александровичу Аванесову, который был сторонником сохранения монополии внешней торговли, Ленин писал: «…обдумайте получше, что добавить, что убавить, „как поставить борьбу“». В письме Троцкому, предлагая ему выступить в защиту «точки зрения о безусловной необходимости сохранения и укрепления монополии внешней торговли», Ленин подчеркнул, что «в этом вопросе уступать нельзя».
В тот день, тринадцатого декабря у Ленина был двухчасовой разговор со Сталиным. Как видно из писем Ленина к Аванесову и Троцкому, Сталин держался прежней своей точки зрения. Но два дня спустя Сталин написал членам ЦК письмо, в котором сообщил об изменении своих взглядов: «Ввиду накопившихся за последние два месяца новых материалов… — писал он, — говорящих в пользу сохранения монополии внешней торговли, считаю своим долгом заявить, что снимаю свои возражения против монополии внешней торговли, письменно сообщенные мною членам Цека два месяца назад».