– Нате, жрите! Вот так рисую я – себя.
И он, поджегши мастерскую у белой боли на краю,
Запомнил всю ее – нагую – Маниту – девочку свою.
…Это двое сильных.
Их сила друг в друге.
Они сидят на панцирной сетке,
сцепив пропахшие краской руки.
Они в два часа ночи
смеются и плачут,
Шлепают босиком на больничную кухню,
просят у пустоты чай горячий.
Они под утро – седые свечи –
Светят через молоко окна
далече, далече…
Вдохновимся ими.
Вдохнем безумные вьюги.
Мы живем в зимней стране.
Наша сила – друг в друге.
ФРЕСКА ОДИННАДЦАТАЯ. КРАСИВАЯ ДЕВЧОНКА ЖИЗНЬ
СУЛАМИФЬ ПОЕТ
…Вот так я хотела: ворваться и смять,
И царскую голову крепко прижать
К изрытой и мертвой Луне живота.
Приблизить кирпичные – срамом – уста.
Вот так я желала: босячкой – к царю:
Мороз ты ночной, обними же зарю!
…Скат крыши. Кирпич до хребтины сожжен.
Меня возлюбил ты сильнее всех жен –
Во бедности черной, средь духа скотин,
Во смраде угла, где, себе господин,
Ты знал: я везде за тобою пойду,
И нынче с тобою я буду в Аду.
И будут подземные крылья гореть.
И будут чудовища, плача, смотреть
На нищенку в крепком объятье с царем:
Коль любим по смерти – нигде не умрем.
ХРАМ КХАДЖУРАХО
…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.
Огромный, как выгиб горячего бока Земли,
Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,
Застывших навеки, навеки сращенных – в любви.
Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке…
Я в Индии – буду ли, нет ли… А может быть, так и помру…
Но как прошепчу: "Кхаджурахо!.." – так бьется под левой подмышкой,
И холодно, будто стою на широком ветру.
Я там не была никогда – а сколь часто себя представляла
Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,
Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла –
Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.
Гляди! – как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива…
Он между лопаток целует так родинку ей,
Что ясно – вот этим, лишь этим мы живы,
Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней…
А эти! – огонь излучает источенный временем камень:
Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,
И грудь упоенно цветет меж мужскими руками –
И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком…
А эти, в углу полутемном, – как мастер ваял их, дрожащий?..
Откинулась навзничь она, а возлюбленный – вот,
Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих,
И золотом льет на лопатки, на лунный живот…
О тело людское! Мужское ли, женское тело –
Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,
Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела –
Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!
Какое сиянье из всех полушарий исходит!
Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!
Как брага библейская в бочках заклепанных бродит
И ветра язык – как ласкает звезду меж пылающих туч!
И я, в затрапезке девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,
Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,
И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,
И очи распахнуты вольно и страшно мои!
Под платьем залатанным – под комбинашкой, пропахшей
Духами дешевыми – тело нагое мое…
О, каждый из нас, из людей, в этом мире – пропащий,
Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!
Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул
В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,
И смех, – где меня мой любимый покинул,
И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет…
И я перед этою бездною мрака и праха,
Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,
Девчонкою – матерью – бабкой – стою в Кхаджурахо
И мыслю о том,
что – такой же –
в три дня – и навеки! –
Греховною волей создам.
И там, в очарованном и новоявленном храме,
Я всех изваяю,
Я всех, перекрестясь, напишу –
И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,
И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…
И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга –
Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…
А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,
Где буду стоять – Боже, дай Ты мне силы – одна.
Но я изваяю себя – обнаженной! Придите, глядите –
Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот
Огрузлый, – вот в стрижке опричной – латунные нити,
В подглазьях – морщины, сиротскими птичьими лапками, – вот!..
Вот – я!.. Родилась, – уж себя – отвергайте, хулите! – оставлю.
На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:
Я так, одинокая, страстные пары восславлю,
Что воздух зажжется
над чернорабочей
моей головой.
35 КВАРТИРА. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
Заходи. Умираю давно по тебе.
Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.
Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе –
В нашей очередной, отупелой, острожной…
Раздевайся. Сними эту робу с себя.
Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки…
И еще – дорогого купила!.. – сома…
Не отнекивайся… Положу хоть немножко…
Ведь голодный… Жену твою – высечь плетьми:
Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый –
Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми
Как какой-нибудь царь Иоанн… как там?.. Грозный…
Ешь ты, ешь… Ну а я пока сбегаю в душ.
Я сама замоталась: работа – пиявка,
Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж –
Я б двужильною стала… синявка… малявка…
Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши… Обними…
Что во мне ты нашел… Красота – где? Какая?..
Только тише, мой ластонька, мы не одни –
Мать за стенкой кряхтит… слышишь? – тяжко вздыхает…
Не спеши… Раскрываюсь – подобьем цветка…
Дай я брови тугие твои поцелую,
Дай щекой оботру бисер пота с виска –
Дай и губы соленые, – напропалую…
Как рука твоя лавой горячею жжет
Все, что, болью распахнуто, – счастьем отыдет!..
О, возлюбленный, – мед и сиянье – твой рот,
И сиянья такого – никто не увидит!..
Ближе, ближе… Рука твоя – словно венец
На затылке моем… Боль растет нестерпимо…
Пусть не носим мы брачных сусальных колец –
Единенье такое лишь небом хранимо!
И когда сквозь меня просвистело копье
Ослепительной молнии, жгучей и и дикой, –
Это взял ты, любимый, не тело мое –
Запрокинутый свет ослепленного лика!
Это взял ты всю горечь прощальных минут,
Задыханья свиданок в метро очумелом,
Весь слепой, золотой, винно-красный салют
Во колодезе спальни горящего тела –
Моего? – нет! – всех их, из кого сложена,
Чья краса, чья недоля меня породили,
Чьих детей разметала, убила война,
А они – ко звездам – сквозь меня уходили…
Это взял ты буранные груди холмов,
Руки рек ледяные и лона предгорий –
Это взял ты такую родную Любовь,
Что гудит одиноко на страшном просторе!
Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик
Над огромною, мертвою, голой землею!
…Рот зажми мне… Целуй запрокинутый лик…
Я не помню… не помню… что было со мною…
АВТОПОРТРЕТ. НОЧЬ
Я руки изброшу из тела канатами: якорь тяжел…
Святой сединою – потела. Мычала, измучась – как вол
На пашне рабочей. Морщины у глаз – что багет у холста…
Вы все в Зазеркалье, мужчины. Глядите – моя красота.
Вся выпита дестью бумаги. Вся съедена буквиц песком.
Любовники, звери, бедняги! Вот – за ухом вы, за виском –
Три власа в серебряной пряди. Да может быть, эта серьга,
Звенящая нота в наряде – пуста, ледяна и нага.
Тяжелый кувшин подымаю. Вода – чтобы горло смочить.
Седая – теперь понимаю, какая то жажда – любить.
Напьешься – захлебом – в пустыне – отравы – полыни – тоски…
Тяжелый в ночи, густо-синий буран оплетает виски.
Горою застыв пред трельяжем, бесстрастно, как в лупу, гляжу –
То резкие прорези сажи, то кадмий течет по ножу,
То пятнами ультрамарина – подглазья, окружия век…
Ну, ближе, Купец. Вот Картина – ночь. Зеркало. Жизнь. Человек.
***
Жизнь мне дай. Ее хочу кусать.
Рвать и пить, рыдать, когтить, терзать.
Жизнь мне дай!
Я заслужила – жить.
…Только смертью это заслужить
Можно.
ВОЛЯ
Идолище мертвое, стозевное, губы-зубы изрытые, –
Я-то еще перед тобой – живая, неубитая.
Хворь мою зришь?! Клыки кажешь в хохоте?!
Не согнусь перед тобой – голая – в синем холоде.
Выю не сверну вниз – взалкавшая – в сытости:
Плевать – глотка в хриплости, а зраки в сырости, –
Ты меня хлещешь, идолище, ухмылками,
Ты подобных мне в лапах катаешь – обмылками,
Ты наши косточки обсосешь, причмокнешь… – плюнь скорей! –
Ангел – крылья вразброс – с копьем – в дыре дверей:
Это я! Казню тебя, идолище поганое,
За то, что я здесь, паршивая, лысая, подлая, пьяная,
Продаю за кусок серебро, на бутылку меняю золото,
Живу в мешке с-под картошки, дико смеюсь от холода,
За то, что мыши – сердце грызут, что пинки – печень повытрясли,
За то, что внутри, как соляные столбы, дети нероженые выросли, –
Эх, – развернись! Гляди в лицо! Не знаю, куда бить. Не знаю – убийца ли!
…Уняться ли. Убиться ли. Кровью черной твоей упиться ли.
СВАДЬБА. ДЕРЕВНЯ
…Мы тонули в огнях. Сивый батюшка, прах
Отряся с яркой ризы, с бородки хмельной,
Бормотал в изумленье, и стыл Божий страх
Золоченым венцом – над тобой, надо мной.
И когда нас одних призамкнули в избе,
И раскутал меня, развернул из тряпья,
Из пелен – так пошла я к тебе по судьбе,
По одной половице: о воля Твоя.
Так сухая метель выпьет душу до дна,
Процарапает когтем офорт на меди
Живота и груди… Видишь, плачет жена.
В желтых окнах рассвет. Погоди. Пощади.
Муж мой, царь мой, седой… Так на сливе налет
Лепит сизую синь, вяжет белую ночь.
Ты пришей нас к холсту кистью… Шов не порвет
Ни рука и ни зуб. Да и Богу невмочь.
Что я, что я!.. Зачем святотаткой пустой
Все брешу, как собака, о том, что не зна……
У художников так: у мольберта постой,
А потом – перед Тьмою – глоточек вина…
И пьянели, пьянели святые отцы,
Малых ангелов хор ликовал и рыдал,
И держали над нами златые венцы
Руки мучениц нежных, что ты рисовал…
АВТОПОРТРЕТ В МЕТЕЛИ С ЗАЖЖЕННОЙ ПАКЛЕЙ
НА ГОЛОВЕ. БЕЗУМИЕ
Бегу. Черной улицы угорь
Ускальзывает из-под ног.
Я жизнь эту кину, как уголь,
В печи раскаленный садок.
Напился?! Сорвался?!.. – Отыди,
Святое Семейство мое!
Художник, я все перевидел!
Холсты я сушил, как белье!
Писал, что писать заставляли.
Хотел, что – велели хотеть…
Нас силою царской пытали,
А мы не смогли умереть!
Мы выжили – в зольных подвалах,
Меж драных эскизных бумаг.
Сикстинская нас целовала –
Со всех репродукций – впотьмах…
Мы днем малевали призывы!
А ночью, за древним вином,
Ссутулясь, мы знали: мы – живы
В убийственном царстве стальном!
Вот из мастерской я – на воздух,
Орущий, ревущий, – бегу!
Что там еле теплитесь, звезды?!
Я – паклю на лбу подожгу!
Обкручена лысина светом,
Гигантским горящим бинтом!
Не робот, не пешка, – комета!
Сейчас – не тогда, не потом!
Безумствуй, горящая пакля,
Трещи на морозе, пляши!
Голодную выжги мне память
И сытую дрему души!
Шарахайтесь, тени прохожих,
В сугробов ночную парчу!..
Не сливочным маслом – на коже
Краплаком
ожог залечу.
Юродивый и высоченный,
Не улицей затхлой промчу –
Холстом на мольберте Вселенной,
Похожий на Божью свечу!
В кармане тулупа – бутылка…
Затычку зубами сдеру –
И, пламя зачуя затылком –
Взахлеб – из горла – на ветру –
Все праздники, слезы и пьянки,
Жар тел в оснеженье мехов,
Все вопли метельной шарманки,
Все лязги горячих цехов,
Кумашные русла и реки
Плакатов, под коими жил,
Где юные наши калеки
У дедовых черных могил, –
Все льды, где прошел ледоколом,
Пески, что сжигали ступню!.. –
Всю жизнь, где на холоде – голым
Стоял, предаваясь Огню.
ДЕВОЧКА В КАБАКЕ НА ФОНЕ ВОСТОЧНОГО КОВРА
Закоченела, – здесь тепло… Продрогла до костей…
Вино да мирро утекло. Сивухой жди гостей!
Ты белой, гиблой ртутью жги раззявленные рты.
Спеши в кабак, друзья, враги, да пой – до хрипоты!
С немытых блюд – глаза грибов. Бутылей мерзлых полк.
Закончился твой век, любовь, порвался алый шелк.
В мухортом, жалком пальтеце, подобная ножу,
С чужой ухмылкой на лице я средь людей сижу.
Все пальтецо – в прошивах ран. Расстреляно в упор.
Его мне мальчик Иоанн дал: не швырнул в костер.
Заколку Петр мне подарил. А сапоги – Андрей.
Я – средь клыков, рогов и рыл. Я – с краю, у дверей.
Не помешаю. Свой кусок я с блюдечка слижу.
Шрам – череп пересек, висок, а я – жива сижу.
Кто на подносе зелье прет да семужку-икру!.. –
А мне и хлеб рот обдерет: с ним в кулаке – помру.
Налей лишь стопочку в Раю!.. Ведь все мои – в Аду…
А это кто там… на краю стола… презрев еду… –
В серьгах, дрожащих до ключиц… в парче до голых пят… –
Сидит, птенец средь черных птиц, и лишь глаза горят?!..
Глаза, – в них все: поджог, расстрел, пожарища, костры.
Глаза, – в них груды мертвых тел, орущие дворы.
В них – дикий хохот над землей, железа ржавь и лязг!..
Сарыни визг,
сирены вой,
бельмо продажных ласк…
И ночь их на фаянс лица ложится столь страшна,
Что я крещусь!.. и жду конца!.. Пьянею без вина…
Ах, девочка, – тебя родил святой или злодей,
Но кто тебя за грош пропил на торжище людей?!..
Закутал кто тебя в парчу?! Кто в уши – изумруд
Продел?!.. кто жег тебя, свечу, внося в барак, в приют?!
Кто, сироту, тебя хлестал, как смерд – коней не бил,
А после – в шубку наряжал, на карусель возил?!..
И видела ты стольный град, огонь его витрин.
И видела: глаза горят у тех, кто гол, один,
И нищ, и голоден, и бос, – и, посреди огня,
У хлебного ларька – до слез!.. – узрела ты – меня…
Бегу к тебе я через зал! Чрез пасти и клыки!
По головам!.. так – между шпал – весною – васильки!
Ломаю рюмки и хрусталь! Графины оземь – дзынь!..
Родная, мне парчи не жаль – царица, чернь, сарынь!
Пока тебя век не сожрал, не схрупал до кости,
Пока тебя, как яркий лал, не скрасть, не унести
В дубовом, жадном кулаке, где кровью пахнет пот, –
Давай, сбежим!.. Так!.. налегке! Мороз не задерет!..
Уволоку и унесу на высохших руках!
Тебя от роскоши спасу, от меда на устах!
От морд мохнатых! Ото лжи: тли вдоль парчи горят!
Тебя на блюдо – не дрожи!.. – положат и съедят!
Бежим!.. – Но за спиной – ковер заморского тканья.
Он за тобой горит, костер, где сгибнем ты и я.
Пылает Вавилонска пещь, где нашим позвонкам
На друга друг придется лечь, как битым черепкам.
В узорах пламенных – войной горит, дитя, твой трон.
А после – в яме выгребной усмешкой рот сожжен.
Ухмылкой старой и чужой, – о, нищею!.. – моей:
Кривою, бедною душой последней из людей.
Ковер мерцает и горит, цветная пляшет шерсть.
Я плачу пред тобой навзрыд, затем, что есть ты, есть –
Красивая девчонка, Жизнь, вся в перстнях пальцев дрожь:
Ну поклянись. Ну побожись,
Что ты – со мной – уйдешь.
ЧУДЕСНЫЙ ЛОВ РЫБЫ
Огромной рыбой под Луною – Волга:
Как розовая кровь и серебро!
Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго –
Вот все твое добро:
Дегтярная смола ветхозаветной лодки,
Тугая, ржавая волна –
И женский лик Луны, глядящий кротко
С посмертного, пылающего дна…
Ловись же, рыба! Ты – еда людская.
Скрипи, уключина! Ты старая уже.
Ох, Господи, – рыбачка я плохая,
Но в честь отца, с его огнем в душе,
Так помня тех лещей, язей, что ты,
с крючка снимая,
Бросал в корзину в деньгах чешуи, –
Ты молодой, ты, маму обнимая,
Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… –
Так в полный рост встаю я в старой лодке.
Клев бешеный. Не успеваю снять:
Река – рыбалка – слезы – смех короткий –
Пацанка на корме – невеста – мать –
Рыдающая на отцовом гробе –
И снова – в плоскодонке – на заре –
Старуха в пахнущей лещами робе.
И рыба в серебре.
И космы в серебре.
***
…ни крестин… ни похорон… ни годин…
…на тебя молиться…
…на тебя возлечь –
Спеки нас, Боже. Пирог один:
Сын, Отец, Дочь, Печь,
Мать. Это одна любовь.
Одна: когда острое – обниму
Кольцом. Когда меж рыбами языков
Жемчуг жизни сверкнет – и уйдет во тьму.
САНТАЯНА
…я положу тебя у фонтана –
Голого – навзничь. Ничком – потом.
Ты будешь Санта, я – Сантаяна.
Рта твоего коснусь животом.
Видишь, он масляный; он струится
Влагой; и жемчуга нить на нем;
Ты будешь охотник, я буду птица;
Ты будешь печью; я буду огнем.
Ты прободаешь мне красное лоно,
Как бык священный с острова Крит.
Горсть из Голконды камней зеленых
На грудь насыплешь – так грудь горит!
Всю зацелуешь – заткешь парчою
Шепота, боли, укусов, слез;
Мглу детородства зажжешь свечою;
Наг мой, бедняк мой, и гол и бос…
…грешники, грешники. Из кастрюли
Божией – жареных, нас, цыплят,
Вдоль на подносы льда сыпанули,
Где перец пурги, купола горят.
Где луч фонарный брюхо разрежет.
Где от испода – и до нутра –
В ребрах заря золотая брезжит,
Лядвия черная жжет дыра.
Господи, Госпо… грешники, грешни…
Дай губы. Дай язык. Дай чрево. Дай –
Ветер небес твоих дай нездешний.
Глаз твоих ясных Господень Рай.
Сад твоих рук, ветвистых и пьяных.
Смертно. Грязно. Пусто. Впотьмах –
Дай… не дрожи… родной!.. Сантаяна –
Жемчуг любви из дыры кармана,
Жемчуг, что нагло держал в зубах,
Жемчуг, зубок, чеснок ожерелья,
Что своровал, что скусил… – у той,
Что не крутилась, корчась, в постели,
Что на стене горела – святой.
В храмах железных. В приделах багряных.
В Индии нашей, где ржавь и лязг.
…дай мне любить тебя, Сантаяна,
Тонкою песней последних ласк.
САНДАЛОВЫЕ ПАЛОЧКИ
…Сине-черная тьма. Ангара подо льдом изумрудным.
Заполошный мороз – режет воздух острее ножа.
Бельма окон горят. Чрез буран пробираюсь я трудно.
Это город сибирский, где трудно живу я, дрожа.
Закупила на рынке я мед у коричневой старой бурятки.
Он – на дне моей сумки. То – к чаю восточному снедь.
Отработала нынче в оркестре… Певцы мои – в полном порядке…
Дай им Бог на премьере, как Карузам каким-нибудь, спеть!..
Я спешу на свиданье. Такова наша девья планида:
обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. –
и, купив черемши и батон, позабыв слезы все и обиды,
поскорее – к нему! И – автобусный жжется пятак…
Вот и дом этот… Дом! Как же дивно тебя я весь помню –
эта четкость страшна, эта резкость – виденью сродни:
срубовой, чернобревенный, как кабан иль медведь, преогромный,
дом, где тихо уснули – навек – мои благословенные дни…
Дверь отъехала. Лестница хрипло поет под мужскими шагами.
"Ах, девчонка-чалдонка!.. Весь рынок сюда ты зачем волокла?.."
Обжигает меня, раздевая, рабочими, в шрамах драк стародавних, руками.
Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед – на неубранном поле стола.
Разрезаю лимон. "Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!.."
Вот берем черемшу прямо пальцами – а ее только вместе и есть!.. –
дух чесночный силен… Воск подсвечник – подарок мой – напрочь закапал.
И култук – мощный ветер с Байкала – рвет на крыше звенящую жесть.
И разобрано жесткой рукой полупоходное, полубольничное ложе.
"Скоро друг с буровой возвратится – и райскому саду конец!"
А напротив – озеро зеркала стынет. "Глянь, как мы с тобою похожи".
Да, похожи, похожи! Как брат и сестра, о, как дочь и отец…
Умолчу… Прокричу: так – любовники целого мира похожи!
Не чертами – огнем, что черты эти ест изнутри!
Жизнь потом покалечит нас, всяко помнет, покорежит,
но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри!
Сжал мужик – как в маршруте отлом лазурита – худое девичье запястье,
Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня…
А буран волком выл за окном, предвещая борьбу и несчастье,
и тонул черный дом во серебряном лоне огня.
……………………………………………………………………………………………..
…не трактат я любовный пишу – ну, а может, его лишь!
Вся-то лирика – это любовь, как ни гни, ни крути…
А в любви – только смелость. Там нет: "приневолишь", "позволишь"…
Там я сплю у возлюбленного головой на груди.
Мы голодные… Мед – это пища старинных влюбленных.
Я сижу на железной кровати, по-восточному ноги скрестив.
Ты целуешь мне грудь. Ты рукою пронзаешь мне лоно.
Ты как будто с гравюры Дорэ – архангел могучий! – красив.
О, метель!.. – а ладонь раскаленная по животу мне – ожогом…
О, буран!.. – а язык твой – вдоль шеи, вдоль щек полетел – на ветру лепесток…
Вот мы голые, вечные. Смерть – это просто немного
Отдохнуть, – ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!..
Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку
мне – под силу теперь… Тихо, тихо, не надо пока
целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку,
когда тлеем лампадой под куполом рук мужика!
Эта ласка – потайная. Ноги обнимут, как руки,
напряженное тело, все выгнуто, раскалено.
И – губами коснуться святилища мужеской муки.
Чтоб земля поплыла, стало перед глазами – темно…
Целовать без конца первобытную, Божию силу,
отпускать на секунду и – снова, и – снова, опять,
пока баба Безносая, та, что с косой, вразмах нас с тобой не скосила,
золотую стрелу – заревыми губами вбирать!
Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа,
грудь мужская вздувается парусом, искрится пот!
Что ж такого испили мы, что стал ты мне жизни дороже,
что за люй-ча бурятский, китайский, – да он нам уснуть не дает!..
"Дай мне руку". – " Держись". – "О, какой же ты жадный,
однако". –
"Да и ты". – "Я люблю тебя". – "О как тебя я люблю".
…Далеко – за железной дорогою – лает, как плачет, собака.
На груди у любимого сладко, бессмертная, сплю.
…………………………………………………………………………………………….
"Ты не спишь?.." – "Задремала…" – "Пусти: одеяло накину –
попрохладнело в доме… Пойду чай с "верблюжьим хвостом" заварю…"
И, пока громыхаешь на кухне, молитву я за Отца и за Сына,
задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю.
Ух, веселый вошел! "Вот и чай!.. Ты понюхай – вот запах!.."
Чую, пахнет не только, не только "верблюжьим хвостом" –
этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой
белки, соболя… Еще чем-то пахнет – стою я на том!
"Что ж, секрет ты раскрыла, охотница! Слушай же байку –
да не байку, а быль! Мы, геологи, сроду не врем…
Был маршрут у меня. Приоделся, напялил фуфайку –
и вперед, прямо в горы, под мелким противным дождем.
Шел да шел. И зашел я в бурятское, значит, селенье.
Место знатное – рядом там Иволгинский буддийский дацан…
У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье
он накладывал к чаю, старик, мне!.. А я был двадцатилетний пацан.
У него на комоде стояла статуэточка медная Будды –
вся от старости позеленела, что там твоя Ангара…
А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды,
И какой-то светильник все жег перед ним до утра.
"Чем живешь ты, старик? – так спросил я его. – Чем промышляешь?
Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду…"
Улыбнулся, ужасно раскосый. "Ты, мальсика, не помысляешь,
Я колдун. Я любая беда отведу".
"Что за чудо!" Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки,
крикнул в ухо ему: "Колдунов-то теперь уже нет!.."
Обернул он планету лица. И во щелках-глазах вспыхнул детский,
очарованный, древний и бешеный свет.
"Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай…
Зазигаесь – и запаха нюхаесь та,
Сьто дуся усьпокоя и радось дай телу,
и – болезня долой, и гори красота!
Есь такая дусистая дерева – слюсяй…
На Китая растет… На Бурятия тож…
Палка сделашь – и запаха лечисся дуси,
если казьдый день нюхаешь – дольга живешь!..
Есь для казьдая слючай особая палка…
Для розденья младенца – вот эта зазьги…
Вот – когда хоронить… Сьтоба не было зялко…
Сьтоб спокойная стала друзья и враги…
Есь на сватьба – когда многа огонь и веселья!..
Вон они, блисько печка, – все палка мои!.."
Я сглотнул: "Эй, старик, ну, а нет… для постели,
для любви, понимаешь ли ты?.. – для любви?.."
Все лицо расплылось лучезарной лягушкой.
"Все есь, мальсика! Только та палка сильна:
перенюхаешь – еле, как нерпа, ползешь до подушка,
посмеесся, обидисся молодая жена!.."
"Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я,
я тебе отплачу,
я тебе хорошо заплачу:
для любви, для любви дай лучину твою, дай – такую большую,
чтобы жег я всю жизнь ее… – эх!.. – да когда захочу…"
Усмехнулся печально бурят. Захромал к белой печке.
Дернул ящик комода. Раздался сандаловый дух.
И вложил он мне в руки волшебную тонкую свечку,
чтоб горел мой огонь,
чтобы он никогда не потух.
……………………………………………………………………………………
Никогда?! Боже мой!
Во весь рост поднимаюсь с постели.
"Сколько раз зажигал ты?.."
"Один. Лишь с тобою."
"Со мной?.."
И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели –
две метели – два флага – под синей бурятской Луной!
Под раскосой Луной, что по мазутному небу катилась,
что смеялась над нами, над смертными – все мы умрем! –
надо мною, что в доме холодном над спящим любимым крестилась,
только счастья моля пред живым золотым алтарем!
А в стакане граненом духмяная палочка тлела.
Сизый дым шел, усами вияся, во тьму.
И ложилась я тяжестью всею, пьянея от слез, на любимое тело,
понимая, что завтра – лишь воздух пустой
обниму.
***
Любимая моя, родная…
Закутай ручки в лисий мех…
Другой – не верю. И не знаю.
Моя. Одна. Одна на всех.
Моя… Берите! Ваша, ваша.
С казармой, где трубят отбой.
С дворцом, где лик владыки страшен.
С конюшней, где фонарь погашен.
С дрожащей заячьей губой.
ФРЕСКА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОЦЕЛУЙ ГОЛУБЯ
СНЯТИЕ СО КРЕСТА
Милые… Вы осторожней Его…
Руки свисают…
Колет стопу из-под снега жнитво –
Я-то – босая…
Прядями ветер заклеил мне рот.
Послушник юный
Мертвую руку на плечи кладет
Рельсом чугунным…
Снежная крупка во щели Креста
Ватой набилась…
Что ж это я, чисто камень, тверда?!
Что ж не убилась?!..
Как Магдалина целует ступню,
Жжет волосами…
Тело скорей поднесите к огню,
Шубой, мехами,
Шалью укройте, – замерз мой Сынок!
Холодно, Боже…
В наших полях и мертвец одинок.
Холод по коже.
Как кипятком, ветер потный мой лоб
Снегом окатит:
Тише!.. Кладите сюда, на сугроб –
Места тут хватит:
Я постелила рядно во полях,
Где недороды,
Где запоют, клокоча, во лучах
Вешние воды…
Вытянул руки-то… Спи, отдохни…
Ишь, как умают…
Пусть над костром, в матюгах солдатни,
В кости играют…
Что ты?! Пусти, узкоглазый чернец!..
Мне в рот не тыкай
Снег!.. Я живая… Еще не конец,
Слезы – по лику…
И неподвижно Спаситель глядит
В небо святое,
В небо, где коршуном Солнце летит
Над пустотою.
ЯРОСТЬ
А это вы видели?! Эту косу?!
Я грудью вперед свое тело несу –
И златом, и маслом текут по спине
Мои волоса, ненавистные мне!
Я знаю потребу. Я знаю ярлык.
Гляди – в подворотне сует мне старик
Дрожащий червонец: я – пайка ему,
В голодном безлюбье взалкавшему – тьму!
Да, тело мое – это просто еда:
Я плотью богата – такая беда!
Грудаста, бокаста, – голодные, жми!
Хватай! Возгоржусь, что была меж людьми –
Ржаною буханкой, питьем из горла,
И ужином смертника молча была, –
Ломали, вгрызались, крошили, смеясь,
На снежную скатерть, в дорожную грязь, –
Шоферы, геологи и голытьба,
И старый тюремщик с решеткою лба,
И юный художник, что маслом пропах,
И зэк-старикан, величавый, как Бах,
И тучей – рыбак в огоньках чешуи,
И рокер, замучивший песни свои, –
Весь нищий, родной, голодающий сброд,
Которого я нарекаю – народ, –
Я – хлеб твой насущный! Ломай, не жалей!
Кусай и целуй! И по новой налей –
В стакашек бумажный, в граненый хрусталь
Да в каски афганской блестящую сталь…
Грудями – вперед! И вперед – животом!
В каких житиях я пребуду потом –
На то наплевать. На Земле я жила
И бабьей краюхой мужам я была.
***
Я вижу: слезы твои – градины.
Дай соберу
Губами их: морщины, ямы, впадины,
Гул – на юру.
Ты в платье из мешка, худом, запачканном.
Не счесть прорех.
Тебя накормят корками, подачками.
Швыряют смех.
Я за тобой в буран холстину драную –
Как горностай,
Несу. Люблю: и грязную, и пьяную,
Твой Ад и Рай.
Твои ночлежки, камеры и паперти.
Твои ступни,
Горящие на чистой, снежной скатерти,
Одни.
Я ПОМОГУ ЕМУ БЕЖАТЬ
Я помогу тебе бежать. Я лестницу свяжу
Из рваных простыней. Ее – руками подержу
В окне, пока ты из окна – как бы паук!.. – по ней…
А с факелами уж бегут… О… тысяча огней…
Быстрее лезь!.. я не хочу глядеть: тебя убьет
Твой враг. Твоя коса тебя между лопаток бьет.
Богато ты одет: хитон смарагдами расшит…
Рот поцелуями спален… лоб – думами изрыт…
Видал ты виды… прыгай вниз!.. твои враги пришли!..
Пускай они убьют меня. Здесь близко от земли.
Я уцепилась за карниз… я на тебя смотрю…
Ты золотой, летящий лист… тебя – благодарю…
Ну, что вы пялитесь, да, вы, – солдаты за обол?!..
Ушел, не дав вам головы. Ушел мужик! Ушел!
Ушел! Убег! Вон! По снегам! Через заборы все!
И вышки все! Через собак! Их вой – во всей красе!
Через трассирующих пуль огнистые ручьи!
И черный, до зубов, патруль вооруженный!
………………И
Через поемные луга, через буреполом –
И ругань поварихи над нечищенным котлом
Тюремным, где одна свекла, очистки и мазут –
Где матерь-воля сожжена, а смерть – не довезут
В телеге… лишь морковь, картовь… – через такую тьму,
Где фонарями – только кровь горит, смеясь, в дыму!
Где ветром скалится барак! Где ест мальчонка грязь!
Где проклинает нищ и наг вождей великих власть…
И на свободе он уже – на счастье он уже –
На облачном, заречном том, небесном рубеже…
Ушел от вас! И весь тут сказ. Солдат, меня вяжи!
Как я пятой – под пулей – в пляс – врун, ПРАВДУ расскажи.
ПЛАКАТ
“ВПЕРЕДИ ВАС СМЕРТЬ, ПОЗАДИ ВАС СМЕРТЬ.”
(Плакат времен гражданской войны в России,
1918 – 1920)
Впереди вас смерть – позади вас смерть.
На холстине – вранья плакатного звон.
Кто во Брата стрелял – тому не посметь
Царским вороном стать в стае зимних ворон.
Черный кус металла приучен дрожать
В кулаке, где кровь превратилась в лед.
Кто в Сестру стрелял – тому не едать
За ужином рыбу и сотовый мед.
Тому за Вечерей не вкушать
Червонного хлеба, чермного вина.
Кто Отца убил – тому не дышать.
Вместо воздуха в легких – лебеда, белена.
Вы, громады домов, – ваши зенки белы.
Что вы пялитесь на зверька с револьвером в руке?!
Он стреляет – огонь!.. – уста еще теплы.
Он стреляет – огонь!.. – шпинель на виске.
Мы носили телогрейки, фуфайки, обноски, срам,
Ветошь свалки, ели с задворков отброс, –
А тут на лбу – чертог и храм:
Кровь рубинов, алмазы и перлы слез!
Вот они на башке воровской – яркий лал,
Турмалин – кап в снег, кровавый гранат:
Слаще шапки Мономаха брызжет кристалл,
Эта жизнь никогда не придет назад!
Вот где ужас – с оружьем – камнем стоять
Против всей своей, родной родовы:
Ты, окстися, – ведь ты же стреляешь в Мать,
В свет поверх ее золотой головы!
В сноп безумный! В колосьев ржавый пучок!
В пляску резких, слепящих как омуль снегов!
Ты стреляешь в Родину?!.. Целься прямо в зрачок.
Крови вытечет, Боже, без берегов.
И не будет ни святых. Ни царей. Ни вер.
Ни юродивых с котомками близ хлебных дверей.
И я одна превращусь… в револьвер.
Изогнусь чугунно. Вздымусь острей.
И буду искать дулом… – а все мертво.
И буду искать дулом грудь… свою…
Но тяжелой черной стали шитво
Не согнется ни в Аду, ни в запечном Раю.
Мне в себя не выстрелить. Волком вой.
На ветру собачье горло дери.
И свистит моя пуля над головой
Живой земли, сверкающей изнутри.
Это я – чугун! Я – красная медь!
Я – железные пули нижу на нить!
Впереди вас смерть. Позади вас смерть.
Значит, Мать убитую мне хоронить.
МУЖИК С ГОЛУБЯМИ
Мужик с голубями. Мужик с голубями.
Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.
Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.
Мешок твой заплечный весь потом пропах.
Носил на груди, на плечах голубей.
Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.
Ты больше живых нежных птиц возлюбил.
Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.
Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.
Их в небо пускал, – да простит тебя Бог.
Последний кусок изо рта им плевал.
Беззубо – голубку – в уста – целовал.
Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,
Ты к Смерти-Царице никак не привык.
К богатенькой цаце в парче да в шелках.
И голубь сидел на корягах-руках.
И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,
О том, что вот умер Земли Всея Царь.
И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, –
И плакали голуби: воля Твоя.
И бедный, прогорклый, пропитый подвал
Порхал и сиял, шелестел, ворковал,
Крылатой, распятой сверкал белизной –
И Смерть зарыдала о жизни иной,
О чайнике ржавом, о миске пустой,
О нищей державе, о вере святой,
О старом, безумном, больном мужике,
Что голубя нянчил на мертвой руке.
ТАНЕЦ ГОРЯ
Смотри, народ, как это просто:
Закрыть глаза – увидеть звезды.
…И с выколотыми – видать.
Гляди, мой люд, как мы танцуем –
Гуртом и скопом, стаей, цугом,
Как хороводим – благодать.
Танцуй, народ, – что остается?!
Покуда зелье в горло льется,
Покуда дуло у виска, –
Ларьки цветней трусов ребячьих,
А пиво – что моча собачья,
А водка зла, смела, горька.
У нас у всех сынов убили.
Мы скудно ели, плохо пили.
Зубной подковой пляшет боль.
О ней молчат. О ней не надо
Петь до хрипящего надсада.
А помолчать о ней – позволь.
И молча мы сказуем сказку.
И молча пляшем нашу пляску –
У оголтелого ларька,
На бубне площади базарной,
Под бряки музыки бездарной,
В военном духе табака
И крови, бедной и бескровной,
На царской паперти церковной,
Что вся в окурках, как в серьгах… –
Скамейке голой и судебной,
И в бане черной, непотребной,
В борделе с розой на рогах,
Везде!.. – в дыму, на поле боя,
В изгнании, вопя и воя,
На всей земле, по всей земле –
Лишь вечный танец-топни-пяткой –
Коленцем, журавлем, вприсядку,
Среди стаканов, под трехрядку,
Под звон посуды на столе –
Вскочи на стол!.. – и, среди кружек,
Среди фарфоровых подружек
И вилок с лезвием зубов –
Танцуй, народ, каблук о скатерть,
Спаситель сам и Богоматерь,
Сама себе – одна любовь.
И рухнет стол под сапогами!
Топчи и бей! Круши ногами!
…Потом ты срубишь все сполна –
Столешницу и клеть древняну,
И ту часовню Иоанна,
Что пляшет в небесах, одна.
***
…Мое поломойство, мое судомойство,
Мое проститутство, мое…
То Царское – златом на мех – Домостройство.
Мое золотое житье.
Да, я позабыла, когда танцевала.
Суров Домостройный закон.
Лишь мужа в метелях одра целовала.
Лишь сына – во вьюге пелен.
Наручные часики тикают гулко.
Пора на работу. Пора
К рабам рукокрылым, в пыльцу переулка,
В раскидку колен – до утра.
Короною – обземь – отброшено Царство.
Ах, если б и мне умереть.
…Мое Проклинатство, мое Святотатство,
Мое Вспоминатство: НЕ СМЕТЬ…
КОЛЕСО. ОВИДИЕВА ТЕТРАДЬ
…Ты эту девку взял, хоть крепко руками цеплялась
За колесо. Спину – хлесь! – выгнула плетью она.
Ты ей колени коленом прижал. Змеей извивалась,
Синим эвксинским ужом, что плавает вместо вина
В козьем седом бурдюке. Как, глотку расширив, орала!
Ты ее крик ухватил мохнатым, распяленным ртом –
Да и выпил до дна. А пятками землю вскопала –
Ноги когда раздвигал, налегал когда животом.
Экая девка сподобилась! Хуже родимой волчицы,
Капитолийской, с двенадцатью парами злобных сосцов.
Как изо рта ее – всласть! – надобно жизни напиться.
Как во нутро ее – всклень! – влить влагу первых отцов.
Может, волчата пойдут. Слепые кутята, щенята.
Словно борщевник – ладонь, зубы разрежут восток.
Девка, не бейся, пригвождена, пред ветхой телегой распята:
Снег на дерюге горит; кровь утекает в песок.
И, пока хнычешь, меня, римлянского дядьку, целуя,
Чтобы я золота дал, чтоб не излился в меха, –
Я прижимаю босою ногой рыбку, пятку босую, –
Пот любви – кипятком – как обдаст! И глуха
Девка, хотя, ты к любви, телица, ревица, белуга,
Ты, на остроге моей бьющаяся колесом! –
Я заключаю с тобою подобие звездного круга.
Я не железом давлю – я над тобой невесом.
И, пока бык от телеги косит на меня Альтаиром,
Сириус-глазом косит, льдяную крупку копытом топча!.. –
Девке, кусая ей ухо, шепчу я слова, позлащенные миром,
Мирром слащенные, спущенные виссоном с плеча:
КТО ТЫ БОГИНЯ ЛИ ЖЕНЩИНА ДАЙ МНЕ УТРОБУ И ДУШУ
ВИННАЯ СЛАДКАЯ ЯГОДА ДАЙ РАЗДАВЛЮ ЯЗЫКОМ
Снег нас – двойную звезду – свистя, засыпает и тушит:
В корчах, в поту, под телегой, под каменным черным быком.
Лишь Колесо на нас глянет. А в нем скрещаются спицы.
В нем – сшибаются люди. Сгущается темень и вой.
Чуть повернется – отрежет от Времени, где не родиться.
Девка, бейся, вопи. Тебя, покуда живой,
Так возлюблю, что царям в златых одежонках не снилось!
Так растерзаю, – волки Борисфена клочка не найдут!..
Рвись же, кряхти, ори, мне царапай лицо, сделай милость.
Ведь все равно все умрут. Ведь все равно все умрут.
ПЛЯСКА НА АРБАТЕ ВМЕСТЕ С МЕДВЕДЕМ. ЗИМА
Снег синий, сапфир, зазубринами – хрусть!
Меня перепилит, перерубит: пусть.
Люди: медведями топчется толпа.
Солнце-сито. Сеется рисова крупа.
Вы на сумасшедшенькую пришли поглядеть?!.. –
Буду с медведем в обнимку танцевать, реветь!
Цепь его побрякивает россыпью смертей.
Повыше подымайте кочанчиков-детей.
Катайте по плечам детей-яблок, детей-дынь:
Гляньте – медведь валится, пляшет, пьяный в дым!
Напоила я его водкой из горла,
А закусить ему перстеньком своим дала.
Как убьют плясуна, станут свежевать –
Станет в ране живота перстень мой сиять.
А сейчас сверкают зубы – бархат пасти ал…
Брось на снег, царь калек, рупь-империал!
По снежку босая с бубном резво запляшу,
Деньгу суну за щеку, чисто анашу.
Ах толпень! Сотни рыл! Тыщи гулких крыл!
Чтоб медведь вам землю носом, будто боров, рыл?!
Никогда! Это зверь вольный, как зима!
Я его кормила коркой. Нянчила сама.
Я плясать его учила – бубна не жалей!.. –
На погибель, до могилы, до рванья когтей!
Из-под когтя – красно…
Пятна – на снегу…
Влей мне в бубен вино! Поднесу врагу.
Повозки шуршат, сапоги по льду хрустят,
Мыши ли, павлины ли поглазеть хотят!
А медведь мой топчется, топчется, топ…
Положите с черной шкурой меня –
в сосновый гроб.
И я пальцами вплетусь в смоль седых шерстин:
Спи, мой зверь, плясун глухой, мой последний сын,
Мой танцор, царь и вор, метина меж глаз:
Отпоет единый хор сумасшедших нас.
БАБКА ОЛЬГА
Всего-то пять домов замшелая деревня…
Всего-то пять… всего…
И всю-то жизню проревела ревмя –
Всего-то – ничего…
Сынов зарыла я… и дочку закопала…
А жизнь – дыра в игле:
Не всунуть нить!.. – когда б не этот малый,
Как керосин-светляк в стекле…
Да, этот парень… а седой, однако –
Годов немало-ти ему…
Сосед… худой, поджарый, что вояка,
Глаза – ножом во тьму…
Горит и светится… все бегает, настырный,
Ко мне: воды принесть,
Печь истопить… ну, отдохни-ко мирно!.. –
Ништо… как ветер – с крыши – жесть –
Так рвется весь… волосья-то острижены
Ровно у каторжного… инда камень, лоб…
"Ах, баньку, бабка Ольга, жарче жизни
Люблю!.." – и шваркнет – голый – головой в сугроб…
Чудной дак!.. вопрошу: отколь ты мне спаситель
Разэдакий?!.. дров резво наколоть,
Полешки ярче воска… где ты житель?..
Уйдешь – с тобой Господь…
Молчит. Лишь улыбается. И ведра
Тащит с серебряной водой.
Молчит. Не исповедается. Гордый.
Гордяк-то, вишь, какой…
И лишь однажды я в окно видала,
Как он, как конь, бежал
По крутояру, по снегам подталым –
Что ножик, просвистал!.. –
К бегущей насупроть ему фигурке –
Девчонке в круглой шапке меховой –
И обнялись – дуб черный и Снегурка…
И покрестилась мелко я: живой,
Живой еще солдатик седовласый…
А ты, пискля?!.. Ему –
Судьба?!.. иль так – навроде сердцетряса,
Навроде горбыля в суму…
Но так они стояли, слили лица,
Не в силах разорваться, разлепиться,
Под снегом, бесом сыплющим из туч,
Что я продлила и креститься, и молиться
Тому, Кто выше всех Могуч.
***
У старости есть лицо У старости – дубовый сундук
У меня его нет У меня его нет
У старости на пальце кольцо У старости – в перстнях
У меня его нет корни рук
У меня их нет
У старости в мочке серьга Она богачка, старость
У меня ее нет …Визг:
собаки в ночи
У старости меж ребер брошь – дорога загрызли с голоду кошку
У меня ее нет О помолись
И помолчи
У старости серебро волос Она богатейка старость твоя
У меня его нет Заелась поди
У старости топазы слез В охвостьях нищенского белья
У меня их нет Нож держу Подойди
ВИДЕНИЕ ИСАЙИ О РАЗРУШЕНИИ ВАВИЛОНА
симфония в четырех частях
Adagio funebre
Доски плохо струганы. Столешница пуста.
Лишь бутыль – в виде купола. Две селедки – в виде креста.
Глаза рыбьи – грязные рубины. Она давно мертвы.
Сидит пьяный за столом. Не вздернет головы.
Сидит старик за столом. Космы – белый мед –
Льются с медной лысины за шиворот и в рот.
Эй, Исайка, что ль, оглох?!.. Усом не повел.
Локти булыжные взгромоздил, бухнул об стол.
Что сюда повадился?.. Водка дешева?!..
Выверни карманишки – вместо серебра –
Рыболовные крючки, блесна, лески… эх!..
Твоя рыбка уплыла в позабытый смех…
Чьи ты проживаешь тут денежки, дедок?..
Ночь наденет на голову вороной мешок…
Подавальщица грядет. С подноса – гора:
Рыбьим серебром – бутыли: не выпить до утра!..
Отошли ее, старик, волею своей.
Ты один сидеть привык. Навроде царей.
Бормочи себе под нос. Рюмку – в кулак – лови.
Солоней селедки – слез нету у любви.
Andante amoroso
А ты разве пьяный?!.. А ты разве грязный?!.. Исаия – ты!..
На плечах – дорогой изарбат…
И на правом твоем кулаке – птица ибис чудной красоты,
И на левом – зимородковы крылья горят.
В кабаке родился, в вине крестился?!.. То наглец изблюет,
Изглумится над чистым тобой…
Там, под обмазанной сажей Луной,
в пустынном просторе,
горит твой родимый народ,
И звезда пророчья горит над заячьей, воздетою твоею губой!
Напророчь, что там будет!.. Встань – набосо и наголо.
Руку выбрось – на мах скакуна.
Обесплотятся все. Тяжко жить. Умирать тяжело.
Вся в кунжутном поту бугрится спина.
Ах, Исайя, жестокие, бронзой, очи твои –
Зрак обезьяны, высверк кошки, зверя когтистого взгляд… –
На тюфяках хотим познать силу Божьей любви?!.. –
Кричи мне, что видишь. Пей из белой бутыли яд.
Пихай в рот селедку. Ее батюшка – Левиафан.
Рви руками на части жареного каплуна.
И здесь, в кабаке кургузом, покуда пребудешь пьян,
Возлюблю твой парчовый, златом прошитый бред, –
дура, лишь я одна.
Allegro disperato
Зима возденет свой живот и Ужас породит.
И выбьет Ужас иней искр из-под стальных копыт.
И выпьет извинь кабалы всяк, женщиной рожден.
Какая пьяная метель, мой друже Вавилон.
Горит тоскливый каганец лавчонки. В ней – меха,
В ней – ожерелья продавец трясет: “Для Жениха
Небеснаго – купи за грош!..” А лепень – щеки жжет,
Восточной сладостью с небес, забьет лукумом рот.
Последний Вавилонский снег. Провижу я – гляди –
Как друг у друга чернь рванет сорочки на груди.
С макушек сдернут малахай. Затылком кинут в грязь!
Мамону лобызает голь. Царицу лижет мразь.
Все, что награблено, – на снег из трещины в стене
Посыплется: стада мехов, брильянтов кость в огне,
И, Боже, – девочки!.. живьем!.. распялив ног клешни
И стрекозиных ручек блеск!.. – их, Боже, сохрани!.. –
Но поздно! Лица – в кровь – об лед!.. Летят ступни, власы!..
Добычу живу не щадят. Не кинут на весы.
И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит –
Ты грабил?!.. – грабили тебя?!.. – пусть все в дыму сгорит.
Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.
И будешь ты обарку жрать заместо каймака.
И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак. –
А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..
Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах – кости нес.
Под землю ты его нырял, слеп от огней и слез.
Платил ты судоргой телес за ржавой пищи шмат.
Язык молитвою небес пек Вавилонский мат.
Билет на зрелища – в зубах тащил и целовал.
На рынках Вавилонских ты соль, мыло продавал.
Наг золота не копит, так!.. Над бедностью твоей
Глумился подпитой дурак, в шелку, в венце, халдей.
Так радуйся! Ты гибнешь с ним. Жжет поросячий визг.
Упал он головою в кадь – видать, напился вдрызг.
И в медных шлемах тьма солдат валит, как снег былой,
И ночь их шьет рогожною, трехгранною иглой.
Сшивает шлема блеск – и мрак. Шьет серебро – и мглу.
Стряхни последний хмель, червяк. Застынь, как нож, в углу.
Мир в потроха вглотал тебя, пожрал, Ионин Кит.
А нынче гибнет Вавилон, вся Иордань горит.
Та прорубь на широком льду. Вода черным-черна.
Черней сожженных площадей. Черней того вина,
Что ты дешевкой – заливал – в луженой глотки жар.
Глянь, парень, – Вавилон горит: от калиты до нар.
Горят дворец и каземат и царский иакинф.
Портянки, сапоги солдат. Бутыли красных вин.
А водка снега льет и льет, хоть глотки подставляй,
Марой, соблазном, пьяным сном, льет в чашу, через край,
На шлемы медной солдатни, на синь колючих щек,
На ледовицу под пятой, на весь в крови Восток,
На звезд и фонарей виссон, на нищих у чепка, –
Пророк, я вижу этот сон!.. навзрячь!.. на дне зрачка!.. –
Ах, водка снежья, все залей, всех в гибель опьяни –
На тризне свергнутых царей, чьи во дерьме ступни,
Чьи руки пыткой сожжены, чьи губы как луфарь
Печеный, а скула что хлеб, – кусай, Небесный Царь!
Ешь!.. Насыщайся!.. Водка, брызнь!.. С нездешней высоты
Струей сорвись!.. Залей свинцом разинутые рты!
Бей, водка, в сталь, железо, медь!.. Бей в заберег!.. в бетон!..
Последний раз напьется всмерть голодный Вавилон.
Попойка обескудрит нас. Пирушка ослепит.
Без языка, без рук, без глаз – лей, ливень!.. – пьяный спит
Лицом в оглодьях, чешуе, осколках кабака, –
А Колесницу в небе зрит, что режет облака!
Что крестит стогны колесом!.. В ней – Ангелы стоят
И водку жгучим снегом льют в мир, проклят и проклят,
Льют из бутылей, из чанов, бараньих бурдюков, –
Пируй, народ, еще ты жив!.. Лей, зелье, меж зубов!..
Меж пальцев лей,
бей спиртом в грудь,
бей под ребро копьем, –
Мы доползем, мы… как-нибудь… еще чуть… поживем…
Largo. Pianissimo
Ты упал лицом, мой милый, Все равно тебя не сдюжу,
В ковш тяжелых рук. Девка ты Любовь.
В грязь стола, как в чернь могилы, Водки ртутной злую стужу
Да щекою – в лук. Ставлю меж гробов.
Пахнет ржавая селедка Все сказал пророк Исайя,
Пищею царей. Пьяненький старик.
Для тебя ловили кротко Омочу ему слезами
Сети рыбарей. Я затылок, лик.
Что за бред ты напророчил?.. Мы пьяны с тобою оба…
На весь мир – орал?!.. Яблоками – лбы…
Будто сумасшедший кочет, Буду я тебе до гроба,
В крике – умирал?!.. Будто дрожь губы…
Поцелую и поглажу Будут вместе нас на фреске,
Череп лысый – медь. Милый, узнавать:
Все равно с тобой не слажу, Ты – с волосьями, как лески,
Ты, Старуха Смерть. Нищих плошек рать, –
И, губами чуть касаясь
Шрама на виске, –
Я, от счастия косая,
Водка в кулаке.
ЖИТИЕ МАГДАЛИНЫ
Жизнь – засохшая корка.
У смерти в плену
Я – старухой в опорках –
Себя вспомяну:
Вот к трюмо, будто камень,
Качусь тяжело,
Крашусь, крашусь веками, –
А время ушло.
Я, тяжелая баба.
Мой камень тяжел.
Летописца хотя бы!
Он – в Лету ушел…
Я – сама летописец
Своих лагерей.
Общежития крысьи
С крюками дверей.
Коммуналок столичных
Клопиный лимит.
“Эта?..” – “Знать, из приличных:
Не пьет, не дымит”.
Я троллейбус водила:
Что Главмежавтотранс!..
В мастерские ходила – пять рэ за сеанс.
Ярко сполохи тела
Дрань холстины прожгли…
Я в постель не хотела.
Баржой – волокли.
На столе – “Ркацители” –
Как свеча, поутру…
А художники пели,
Что я не умру.
Не морщинься ты, злое
Зеркалишко мое.
Жизнь – жесточе постоя,
Синей, чем белье.
Я сначала балдела:
Меня – нарасхват!..
Огрузняется тело.
Огрызается мат.
Рассыхается койка:
…Где – в Тамбове?.. Уфе?..
Вот я – посудомойка
В привокзальном кафэ.
Руки в трещинах соды.
Шея – в бусах потерь.
По бедняцкой я моде
Одеваюсь теперь:
Драп-дерюга от бабки,
Молевые унты,
На груди – лисьи лапки
Неземной красоты…
Вот такая я тетка!
Ни прибавь. Ни убавь.
Сколько жизни короткой.
Сколько глупых забав.
Сколько веры убитой.
И детей в детдомах,
Что по мне – позабытой –
Тонко плачут
впотьмах.
ДЕТСКИЙ ДОМ
Стоит в Сибири детский дом на мерзлоте железной.
Слепым от инея окном горит над зимней бездной.
Иглой мороза крепко сшит, кольцом печали схвачен,
Он уж давно детьми обжит – и смехом их, и плачем.
Светло, и скатерка чиста, и поровну всем супа…
А супница уже пуста, и в хлеб вонзают зубы…
Вон тот пошел из-за стола: добавки дать забыли!..
Его соседка привела, когда отца убили.
Смуглянка – мышкой ест и пьет и крошек не роняет.
Теперь никто ее не бьет, на снег не выгоняет.
Вот на закраине скамьи сидит мальчонка робкий…
Он был рожден в семье, в любви! Конфеты – из коробки!..
Пред ним казенные столы, из алюминья ложка…
Его в машине привезли – пожить совсем немножко.
А эта – словно в забытье уходит каждой жилкой…
Мать отказалась от нее, еще крича в родилке.
Они сидят, едят и пьют, они себя не знают –
Куда пришли и с чем уйдут, как пахнет печь родная.
И няньки в ночь под Новый Год в их катанки на счастье
Кладут, крестя дрожащий рот, в обертке жалкой сласти.
Ну что же, растопырь ладонь, дитя! И жизнь положит
В нее и сахар, и огонь, и страсть, и смерть, быть может.
Положит сребреников горсть, постелит на соломе –
И будешь ты у ней, как гость
На празднике в детдоме.
ЗОЛОТАЯ ЖАННА
Горький сполох тугого огня средь задымленного Парижа –
Золотая мышца коня, хвост сверкающий, медно-рыжий…
Жанна, милая! Холодно ль под вуалью дождей запрудных?
Под землей давно твой король спит чугунным сном непробудным.
Грудь твоя одета в броню: скорлупа тверда золотая…
Я овес твоему коню донесла в котоме с Валдая.
Героиня! Металл бровей! Средь чужого века – огарок
Древних, светлых, как соль, кровей!
Шпиль костра и зубчат, и жарок.
Пламя хлещет издалека – волчье-бешеное, крутое.
Крещена им на все века, ты сама назвалась – святою!
И с тех пор – все гудит костер! Красный снег, крутяся, сгорает!
О, без счета твоих сестер на твоей земле умирает!
За любовь. За правду. За хлеб, что собаки да свиньи съели.
И Спаситель от слез ослеп, слыша стон в огневой купели –
Бабий плач, вой надрывный, крик хриплогорлый – ножом по тучам:
Золотой искровянен лик, бьется тело в путах падучей!
Вот страданье женское! От резко рвущейся пуповины –
До костра, чей тяжелый плот прямо к небу чалит с повинной!
Стойте, ангелы, не дыша! Все молчите вы, серафимы!
Золотая моя душа отлетает к своим любимым.
И костер горит. И народ обтекает живое пламя.
Жанна, милая! Мой черед на вязанку вставать ногами.
Ничего на страшусь в миру. Дети – рожены. Отцелован
Мой последний мужик.
…На юру, занесенном снежной половой,
На широком, седом ветру, от морозной вечности пьяном,
Ввысь кричу: о, я не умру, я с тобой, золотая Жанна!
С нами радость и с нами Бог. С нами – женская наша сила.
И Париж дымится у ног – от Крещения до могилы.
ВОСТОЧНАЯ СТЕНА
ФРЕСКА ТРИНАДЦАТАЯ. ЦАРСКАЯ НЕВЕСТА
***
С неба – хвойного откоса –
Крупный град планет слетает.
Сотни тел, сплетенных в косу,
Наглый ветер расплетает.
…А внизу, меж грязных кочек,
На коленях, в ветхом платье –
Человеческий комочек,
Я, любви людской проклятье,
Плачу, утираюсь, вою,
Хлеб кусаю, из бутыли
Пью!.. – а свет над головою –
Как печенье на могиле…
Яйца… пряник… – без обиды…
Сласть – в бумаге – псы подъели…
Два крыла царя Давида.
Два крыла Иезавели.
ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУ
Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук
Колес, и бисеринки слез, и банный запах запах рук!..
И тамбур куревом забит, и зубом золотым
Мерцает – мужики-медведи пьют тягучий дым…
А я сижу на боковой, как в бане на полке.
И чай в одной моей руке, сухарь – в другой руке.
И в завитках табачных струй из тамбура идут
Два мужика бритоголовых – в сирый мой закут.
От их тяжелых бритых лбов идет острожный свет.
Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.
Расческой сломанных зубов мне щерится один.
Другой – глазами зырк да зырк – вдоль связанных корзин.
Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю
Под ватниками я сердца их детские – люблю.
Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванет!..