— Я чувствовал, как с горы, откуда стреляли и где скапливались моджахеды, — их шаровары, тюрбаны, долгополые облачения, — оттуда летела прозрачная мгла. Я знал, что это летела смерть, моя, моих солдат, вертолетчиков, и этой былинки с цветком, и голубого ледника, — все накрывала смерть, перед которой нужно отступить, побежать или пасть ниц. И я был готов бежать, но какая-то сила, из-под сердца, в которое летели пули, толкнула меня вперед, навстречу смертоносной тени. Я не кричал, не молился, не искал в небе Бога, а только всей своей жизнью отталкивал смерть. Я почувствовал, как что-то полыхнуло вокруг, но не взрыв, а бесшумный всплеск света, который отбросил тень, наполнил меня легкостью и счастьем. Я вдруг ощутил свою бессмертную связь с этими молодыми, исцарапанными о камни людьми, с вертолетчиком в пятнистом комбинезоне, с голубым ледником, розовым камнем и безымянной былинкой. И даже с врагами, которые стремятся меня убить. Это длилось одно мгновение, но оно преобразило меня. Я оглянулся, и вертолетчик манил меня рукой. Я собрал оружие и залез в машину. Вертолет был перегружен, не мог взлететь. Моджахеды приближались, прыгая по камням, как козы. Летчик направил машину к обрыву, кинул ее в пропасть. Вертолет стал падать, снижался, достиг отметки, где воздух стал плотнее, и винты зацепились за этот плотный воздух. Вертолет полетел, и мы вернулись на базу. После этого я стал другим. Во мне открылись неведомые прежде возможности.

— А что это было? Как вы это объясните? — Вера жадно слушала, словно хотела сравнить переживания Садовникова со своими. Его чудесный опыт с ее душевными откровениями.

— Не знаю, как это объяснить, — ответил Садовников. — Я рассказал об этом отцу Петру, архиерею Покровского собора, что на речном спуске. Он прочитал мне слова апостола Иоанна: «Несть больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя». Сказал, что я исполнил эту заповедь, и она, мною исполненная, изменила меня.

— А как вы узнали, что стали другим? — Вера выспрашивала, стараясь проникнуть в его сокровенные тайны. И это не пугало, не раздражало его. Он говорил об этом однажды с отцом Петром, сидя в его маленькой келейке, спрятанной в глубине колокольни. А прежде — с женой, когда она качалась в гамаке, между двух берез, и ее ноги чуть касались розовой земли, и по ней бежали волнистые тени.

— Это было через неделю после случившегося, когда наша группа снова ушла в горы. Мы шли козьими тропами, стараясь не потерять высоту, потому что, когда долго идешь в горах и ужасно устал и хочется пить, возникает соблазн выбрать ту, чуть заметную тропку, которая ведет не к вершине, а вниз. Впереди шел капитан, с ногами, сильными, как у лося. Огромный мешок с боекомплектом и продовольствием, ручной пулемет, труба гранатомета. Я слышал его дыхание, будто работал насос. Группа растянулась по склону, уже смеркалось, и соседняя вершина стала красной, будто на нее повесили драгоценный рубиновый фонарь. И вдруг меня что-то толкнуло, будто кто-то толкнул меня в грудь и сказал: «Стой!». Я крикнул капитану: «Стоять!», он обернулся и продолжал идти. Я чувствовал, что приближается нечто ужасное. Кинулся бегом к капитану, догнал и сказал ему: «Стой». «Ты что, с ума сошел?» Он оглянулся, продолжая шагать. Я повис на нем, повалил на тропу, мы барахтались, он чертыхался, а я видел, что рядом с нами, пересекая тропу, трепещет тонкая серебристая струнка. «Растяжка», о которую задевает нога, выдергивает кольцо гранаты, и человек попадает под взрыв. Капитан увидел «растяжку» и замер. Она была у самого его локтя. Поднялся, отступил: «Обойдем стороной. За мной!» А во мне прозрение, будто кто-то мне вставил другие глаза.

В сумерках темный склон стал, как будто стеклянный. И в этой прозрачной земле по сторонам от тропы я вижу закопанные мины. Каждая окружена красноватым сиянием. «Итальянки», ребристые, похожие на ананасы. Противопехотные, плоские, припорошенные пылью. Фугасы из артиллерийских гильз. Как корнеплоды на грядке. Я их вижу сквозь землю и чувствую, как у меня из глаз исходят лучи. Мы обошли стороной минное поле, и потом капитан все допытывался: «Как ты в темноте увидал?» А я не мог ему объяснить.

— А что это были за лучи? — спросила она. Он не ответил. После того ночного похода он больше не чувствовал этих лучей, хотя дар ясновидения сохранился. Впрочем, однажды, когда они только что познакомились с женой и сидели в избе на большой деревянной кровати, и он смотрел с восхищением на ее чудесное смуглое лицо, она вдруг сказала: «Я вижу, как из твоих глаз исходят лучи».

— А что было еще на войне?

То извилистое ущелье в горах, с обеих сторон сбегают разноцветные осыпи, прилепился к горе кишлак, бурлит на камнях пенистая звонкая речка, и в каждом распадке, на каждом повороте дороги притаилась смерть, невидимый стрелок ведет мушкой по твоему лбу, и тебе кажется, что между бровей у тебя ползет божья коровка.

— Мы сопровождали колонну грузовиков с реактивными снарядами для «Ураганов». Два бэтээра шли впереди колонны, один бэтээр и скорострельная зенитка замыкали колонну. Я сидел на головной машине, на броне, и вокруг меня четыре солдата. Автоматы на взводе, глаза шарят по склону, ожидая засады. Рядом со мной, у башни, сидел прапорщик, который славился тем, что построил в гарнизоне баню с бассейном, выложив дно изразцами разрушенной мечети. Я не раз погружался в этот бассейн с лазурным дном, на котором были начертаны стихи Корана, и мне было не по себе, словно я совершаю святотатство. Колонна шла по ущелью, и засада случилась тогда, когда мы уже перестали ее бояться. Как это бывает, заработали с горы пулеметы, полетели горящие головешки гранат, задолбила зенитка. Бой, суматоха. Одна мысль: не взорвались бы снаряды, а то снесут половину горы. Прапорщик бил с брони наугад, и когда менял магазин, в наш бэтээр угодила граната. Не пробила броню, а скользнула вверх, рванула за уступом бэтээра, и взрывная волна задела прапорщика. Оторвала ему кисть руки. Не совсем, а отсекла сустав, и я видел, как болтается его пятерня, словно висящая на ремешке перчатка. Не знаю, почему, по какому побуждению, я бросил в люк автомат, схватил оторванную кисть и приставил к руке. Сжал ладонями место разрыва. Из-под моих пальцев хлещет кровь. Прапорщик без сознания от болевого шока. Мы уходим из-под огня, останавливаемся в расположении полка, где был медсанбат. Я продолжаю стискивать руку и отпускаю ее только тогда, когда к бэтээру подбежали санитары с носилками. Тогда я убрал ладони и увидел, что кисть приросла. Будто не было рваной раны, а только тонкий, с запекшейся кровью надрез. Хирург не поверил. Сделали рентген, все кости, все жилы целы. «Что мне тебе сделать, колдун, за то, что ты руку мне спас?» «Убери из бассейна изразцы. Там святые стихи». И ведь убрал, а изразцы отнес мулле в соседний кишлак.

— Так вы и вправду колдун? — тихо спросила Вера.

— У нас в части работал полковник Генерального штаба. Он был из сов. секретного отдела, изучавшего психику человека во время экстремальных условий боя. Он узнал обо мне. Отозвал из действующей армии и перевел в Москву, в свой отдел. Но это уже совсем другая страница.

Они сидели в сумерках, не зажигая огня. Из-под ног Николы убрали красный ковер.

Глава тринадцатая

Утром, когда Вера подавала завтрак и Садовников нахваливал гренки, зажаренные в молоке, она сказала:

— Я, должно быть, уеду. Вам спасибо за все. Мне уже лучше. Теперь я могу обходиться сама.

— Куда уедете? — испугался он.

— К тетушке в Москву. У меня там тетя живет.

— Разве вам плохо здесь? — Садовников был испуган, смущен. Не понимал природу своего смущения и испуга.

— Нет, мне очень у вас хорошо. Вы столько сделали для меня. Но вы привыкли жить один. Ваши мысли постоянно обращаются к вашей жене. А я вам мешаю.

Она стояла перед ним, опустив руки и наклонив голову, и была в ней беззащитность перед жестоким и страшным миром, в который она собиралась от него уйти, где ее поджидало терпеливое и неотступное зло. А он вдруг с острой мукой представил, как опустеет его комната, и он будет один сидеть перед утлым верстаком, на который вечернее солнце постелет красный половик. И некому будет сказать, что эта малиновая полоса так похожа на кабульские ковры, которые торговцы стелили прямо на проезжую часть, и по ним, разминая бугры и складки, катили рикши, цокали ослики, шагали пешеходы. И он ступал своими грубыми солдатскими башмаками по черно-алым узорам ковра.