Витим широко разлился после весеннего снеготаяния и дождей, и переправа была нелегкой — на нее ушло два дня. С большим трудом перевели на другой берег лошадей, а там пошли прямо на юг, пересекая монолитный, почти нерасчлененный, суровый и неприступный хребет, названный Кропоткиным Северо-Муйским. За его каменной стеной, переходящей на востоке в столь же неприступный хребет Кодар, открылась долина реки Муи, с юга огражденная Южно-Муйским хребтом, продолжающимся восточнее хребтом Удокан.

Каждый день — тяжелые переходы то в гору, то вниз, в долину. Шли медленно. Кропоткин то и дело останавливался, записывал, зарисовывал, ехал дальше и продолжал думать, покачиваясь в седле…

Откуда валуны? И главное: почему так гладко отполирована их поверхность? Если бы здесь плескалось море, всё было бы понятно. Море холодное, по нему плавали льдины и айсберги, они таяли с течением времени, на дно оседали вмороженные в лед камни. Только почему на них столько царапин и почему царапины эти все направлены в одну сторону?.. Да и нет здесь никаких следов моря, нет поздней морской фауны…

Наледи, так часто пересекавшие ручьи Патомского нагорья, оказались самым серьезным препятствием на пути. Лошади скользили по облизанному водой льду, и тогда было лучше спускаться в холодную до судорог воду, чем карабкаться по этим миниатюрным ледникам. Переход, занявший четыре месяца, был чрезвычайно трудным. Вот что писал Кропоткин с берегов Витима брату Александру: «Тридцать раз вспомнишь, что вот-де в Иркутске живут, занимаются вдоволь, потом вспоминаю: ведь надо же кому-нибудь прокладывать новые пути, а если пройдем, то и для географии и для промышленности будет польза, и успокоишься». Пересечена была обширная горная территория, очень сложно устроенная, отдельные элементы которой, казалось, совсем не связанные друг с другом, оказались единой горной страной, которую Кропоткин назвал Олёкминско-Витимской.

Спустившись с Южно-Муйского хребта, путешественники двинулись по болотистой равнине Витимского плоскогорья. К югу растительность становилась менее приземистой, как бы расправлялась — видимо, это было связано с постепенным уменьшением заболоченности. В низкорослом березняке появились отдельные могучие экземпляры лиственниц, прочно укоренившиеся в тонком слое талой почвы благодаря тому, что их корни распространялись горизонтально над вечной мерзлотой.

Но вот болота сменились сухими забайкальскими степями, склоны холмов обнажились от леса, широко расстелились луга, пересекаемые неглубокими прозрачными речками. На этот участок маршрута уже была карта, но если ей верить, на пути экспедиции должна была стать могучая стена Станового водораздела. Решив, что хребет пересекает весь материк, его назвали «необходимым камнем». Однако Кропоткин установил: «Станового хребта не существует, этим громким именем называется размытый водами уступ, которым обрывается плоскогорье в долину реки Читы». Лишь очень небольшим повышением отмечен водораздел (чуть больше тысячи метров над уровнем моря) между водами Северного Ледовитого и Тихого океанов. В этих местах 20 лет назад побывал академик Миддендорф, и его рисунок, как убедился Кропоткин, очень верно отражал действительный характер перевала из бассейна Лены в бассейн Амура. И хотя Кропоткин не видел восточного продолжения Станового водораздела, интуиция его не обманула. Оказалось, что гигантского хребта от Монголии до Чукотки, нанесенного на карту первыми землепроходцами, не существует.

…Совсем рядом с перевалом начался обрыв уступа, в склон которого врезался овраг, рождающий реку Читинку, принадлежащую уже бассейну Амура. По ее долине отряд вышел к «забайкальской столице». 8 сентября внушительный караван — из 53 лошадей осталось 43 — вошел в Читу. Он вызвал удивление жителей, совершенно не представлявших, где находятся Ленские прииски, с которых пришел караван. Через 30 лет возник проект использования этой трассы для строительства железной дороги Бодайбо — Чита и автомобильной дороги из Бодайбо на станцию Таксимо Байкало-Амурской магистрали — в какой-то своей части, если проект осуществится, дорога пройдет по пути кропоткинской экспедиции 1866 года.

Но главный, важнейший итог этого путешествия для Кропоткина в том, что оно помогло ему найти ключ к общему строению гор и плоскогорий Восточной Сибири. «Нашей главной задачей было пройти, — писал Кропоткин. — А удастся собрать богатый научный материал или нет — это был уже вопрос второстепенный… Впрочем, важно уже то, что нам удалось заглянуть в этот неведомый край и пересечь это нагорье во всю его ширину». Сделано для науки было немало: глазомерная съемка на протяжении трех тысяч верст, позволившая существенно исправить карту обширной территории, около четырехсот «сроков» метеорологических наблюдений, вскрывших закономерности формирования погоды, описание геологических обнажений на берегах Лены и ледниковых отложений по всему пути. Неплох был и зоологический «урожай» Ивана Полякова: 40 видов млекопитающих и более ста видов птиц.

Через семь лет будет издан обширный «Отчет об Олёкминско-Витимской экспедиции для отыскания скотопрогонного пути из Нерчинского округа в Олёкминский, снаряженной в 1866 г. олёкминскими золотопромышленниками при содействии П. А. Кропоткина и И. С. Полякова». Многие из материалов экспедиции Кропоткин использует в более поздних работах, которые появятся за границей. Маститый австрийский геолог Эдуард Зюсс^[16] в своем многотомном труде «Лик Земли» 13 раз сошлется на Кропоткина, считая его и Яна (Ивана) Черского первооткрывателями «древнего темени Азии».

А исполнитель трудного похода, ставшего триумфом его как географа, уже думал о новом повороте судьбы. В письмах брату из экспедиции звучат нотки неудовлетворенности положением военного чиновника, которое, хотя и предоставляло возможность заниматься исследованием природы, но не освобождало от таких обязанностей, которые расходились с демократическими убеждениями, прочно сложившимися к тому времени у Кропоткина.

Письма брату… Им он доверял свои самые сокровенные чувства, и по ним можно проследить ход мыслей Петра Кропоткина, развитие его личности. Попав в Сибирь, Петр поначалу несколько растерялся, не будучи уверенным, что сможет найти там свое место. 8 декабря 1862 года он писал из Читы: «Время уходит, пропадает привычка к учебному и ученому труду… Стараюсь чтением вознаградить невознаграждаемое, стараюсь обращать внимание на жизнь человека и на характер страны… Мой прежний идеал — серьезные научные занятия — приходится разбить его последние осколки…»

Весной следующего года им страстно овладевает любовь к театру. Играя в любительских спектаклях, и весьма успешно, он всерьез задумывается над возможностью избрать для себя карьеру актера. Брат отговаривает его, но Петр отвечает: «Ты сильно нападаешь на меня за актерство, но зачем ты в таком случае не нападаешь на меня за игру на фортепьяно? Это непоследовательно. Ты говоришь, что актерство убивает истинное чувство, но в чем разница, скажи: писать драму или производить ее перед зрителем? Разве актер не так же точно творит, как сам писатель?»

Вот он отправляется в первое путешествие в Маньчжурию, и письма его, первоначально выражавшие сомнение в том, сможет ли он работать в научной экспедиции, становятся уверенными, а иногда даже восторженными. Он в восторге от Сибири: «Сказать по правде, если мне и придется оставить Сибирь, то сделаю это я не без сожаления — страна хорошая и народ хороший».

Но такая уж особенность у Петра Кропоткина — как только он вполне основательно, профессионально утвердится в каком-то деле, так сразу же увлекается чем-то другим, намечает себе новый путь в сторону от того, который вроде бы уже проложен. В письмах Александру (а переписка эта продолжалась, даже когда брат приехал в Сибирь — вместе они и тогда бывали редко) появляются мотивы гуманитарные. Кропоткин начинает раздумывать над вопросами нравственности, взаимоотношений между людьми, над социальными проблемами и над тем, возможно ли изменить мир, сделать его справедливее.