Постепенно обезьяны привыкали к самостоятельному времяпрепровождению. Корзину с постелью Уильяма мы перенесли с веранды в клетку, приподняв ее там на шестах. И свою вечернюю пищу обезьяны получали теперь возле этой вновь организованной спальни. С наступлением сумерек оба шимпанзе с набитыми и округлившимися после ужина животами упорно залезали ко мне на колени да так и засыпали у меня на руках. Я брала их и осторожно, чтобы не разбудить, укладывала в корзину. Удавалось мне это лишь отчасти. Они обычно просыпались, но, увидев мое лицо и услышав мой голос, успокаивались и, вцепившись в ближайший теплый предмет, которым как раз оказывался один из них, засыпали вновь. Со временем я стала оставлять их одних сразу после ужина. Сначала они протестовали, но скоро привыкли к этому и, если меня не было поблизости, весело играли друг с другом, а потом забирались в корзину и засыпали, свернувшись клубком.

Мы решили огородить территорию площадью в восемь гектаров в центре резервата и организовать там Питомник для осиротевших животных. Туда мы могли бы помещать малышей после того, как переставали выкармливать их молоком в доме. Здесь под нашим неусыпным надзором животные постепенно приспосабливались бы к жизни в естественных условиях. В известном смысле это был бы своего рода небольшой центр реабилитации.

Несколько вечеров ушло на то, чтобы спроектировать загон, в котором шимпанзе могли бы проводить часть дня. Было решено огородить поросшую кустарником территорию площадью примерно в четверть гектара покрытой пластиком металлической сеткой высотой в два с половиной метра. Сетка должна была завершаться тремя горизонтальными рядами рифленого железа. При этой конструкции шимпанзе могли взобраться до конца сетки, но перелезть через нее были не в состоянии.

День за днем Уильям и Энн наблюдали, как растет их будущий дом. Энн проводила большую часть времени у меня на спине, Уильям же всегда стремился быть в гуще событий и принимал активное, хотя и бесполезное, участие в работе. К тому времени, когда ограда была закончена, он научился пользоваться молотком и плоскогубцами, почти овладел лопатой, хотя она была вдвое больше его и орудовать ею было непросто. Я купила ему детскую лопатку для песка, больше подходившую ему по размеру, но он упорно завладевал настоящими инструментами.

Строительство загона затянулось на несколько месяцев, но по мере его завершения мы убеждались, что наш замысел удался. Чтобы обезьяны не могли убежать, большие деревья, растущие вдоль загородки, пришлось спилить, но остальную растительность мы не тронули. Внутри загона размещался целый комплекс приспособлений для гимнастики: навесные лестницы, привязанные на канатах тракторные шины, гирлянды пластиковых гибких шнуров и примитивные качели. В двух углах «обезьянника» стояли квадратные деревянные хижины на сваях с нависающей дощатой крышей. У одной из них совсем не было стен, и ее тень должна была служить убежищем для животных в жаркое время дня. Другая с трех сторон была закрыта, а к четвертой, открытой стороне вела деревянная лестница. Внутри мы повесили два гамака из мешковины, в которых обезьяны могли спать. Менаду хижинами были вырыты два круглых бассейна с водой для питья. Возле одного из них стоял массивный деревянный стол с двумя скамьями, прочно врытый в землю и зацементированный. Здесь мы намеревались кормить шимпанзе.

Сооружение загона близилось к концу, когда мы вдруг узнали, что в Банжуле появились два новых шимпанзе — самец и самка. Их купил лавочник-европеец. Обезьянам было около четырех лет, их только что поймали, они были совершенно неуправляемы, и владелец посадил их в клетку позади лавки. Теперь каждый, кто хотел, мог подойти и подразнить их. В желающих не было недостатка, особенно в этом преуспевали уличные мальчишки. Им казалось забавным кривляться перед обезьянами, плевать в них, совать палки через решетку, предлагать еду и выхватывать ее в тот момент, когда животные были готовы взять ее.

Еще троих молодых шимпанзе мы обнаружили выставленными для продажи на задворках рынка в Банжуле. Двое из них — совсем малыши — были в ужасном состоянии: истощенные, грязные, со спутанной шерстью. У одного на голове была гноящаяся рана, оба беспрерывно шмыгали носом. Третий, постарше, лет четырех от роду, был не так худ, но вид его был не менее несчастен: неподвижно сгорбившись, он сидел в самом дальнем конце грязной ржавой клетки. Когда я спросила торговца, откуда привезли шимпанзе, он ответил, что из Гвинеи и он может достать их сколько угодно. «Но, — продолжал он, — эти животные очень дорогие, стоят кучу денег».

Я понимала, что, если никто не придет на помощь малышам, они погибнут через несколько дней. И меня охватило непреодолимое желание уговорить отца на их покупку. Он был озабочен не меньше моего, но оба мы понимали, что, даже если мы купим обезьян, это не решит проблемы, а лишь усугубит ее. Каждый раз, покупая шимпанзе, мы становились косвенными виновниками гибели следующих пяти или шести животных, пойманных для того, чтобы еще одна жертва достигла Гамбии. И сколько их уже умерло по дороге, сколько матерей убито, а детенышей привезено в Гамбию на продажу?

Мы знали, что в Сенегале шимпанзе охраняются и содержание их без специального разрешения Департамента вод и лесов запрещено законом. По-видимому, мы столкнулись с попыткой наладить торговлю обезьянами в Гамбии, где меры, направленные на охрану окружающей среды, были менее строгими. Правда, существовали законы, запрещающие жестокое обращение с животными, а также перечень охраняемых видов животных, но специального учреждения по охране природы в то время в Гамбии не было, и всевозможные нарушения этих законов, по существу, никем не фиксировались.

Мой отец решил обратиться к генеральному инспектору полиции. Реакция последнего была быстрой и решительной: шимпанзе в Гамбии подлежат конфискации и должны быть переданы резервату Абуко. Мы сразу же бросились на банжульский рынок, но нашли там лишь шимпанзе-подростка. Двое малышей умерли накануне.

Выживший шимпанзе получил имя Альберт. Очевидно, его поймали совсем недавно. Весил он 15 килограммов и достигал 70 сантиметров в длину. Свежий шрам пересекал его верхнюю губу, что, по-видимому, было делом рук человеческих. Это подтверждало и все его поведение: тот отчаянный, безудержный страх, который он испытывал, если кто-нибудь пытался приблизиться к нему. Мы спешно переоборудовали в питомнике клетку, предназначавшуюся для цесарок, и поместили туда Альберта. Там он и оставался до тех пор, пока не был достроен наш «обезьянник».

Долгие часы я провела возле его клетки, стараясь помочь ему преодолеть одиночество и отчаяние, которые он, должно быть, испытывал. Иногда я брала с собой Уильяма и Энн. Чтобы не испугать Альберта, я садилась и читала в надежде, что обезьяны начнут общаться друг с другом. Когда и это не помогло, я стала приносить к клетке пищу. Хотя Альберт видел, как ее поглощают другие, он не делал ни малейшей попытки подойти к решетке и разделить с обезьянами трапезу. Иногда он угрюмо наблюдал за мной, но казалось, никто — ни я, ни Уильям, ни Энн — не может вывести его из состояния полного безразличия. Он по-прежнему оставался недоверчивым и одиноким.

Как только загон был закончен, мы решили перевести туда Альберта. Но как это сделать? Альберт был так осторожен и напуган, что никого не подпускал к себе. В конце концов была приготовлена большая клетка, дверца которой поднималась и опускалась наподобие ножа гильотины. В открытом положении ее удерживал штырек, к которому была привязана длинная веревка, позволявшая нам манипулировать дверцей на расстоянии. Мы наполнили клетку фруктами и поставили ее вплотную к домику Альберта, открыв обе дверцы.

При виде клетки Альберт пришел в ужас. Я, зажав веревку в руке, спряталась неподалеку. Прошло несколько часов… Шимпанзе поглядывал на лежащие в изобилии фрукты, а я напряженно ждала, когда он решится к ним приблизиться. Вдруг он молниеносно вскочил, схватил плод и тут же бросился обратно. При этом он ударился спиной о верх клетки и выбил слабо закрепленный штырек, так что дверца за ним захлопнулась. Альберт с криком забился в дальний угол своего домика, но скоро заметил, что между домиком и клеткой образовался просвет от находившейся здесь прежде поднятой дверцы клетки. Колебался он не более секунды, прежде чем выскочить наружу и укрыться в густой растительности.