В России же профессия могильщика, именно как основное средство существования занятого этим ремеслом лица, сложилась вообще относительно недавно: не более двухсот пятидесяти — трехсот лет назад, как раз одновременно с появлением больших кладбищ. Естественно, и до этого люди умирали, и кто-то выкапывал для них могилы. Но, с каким бы мастерством это ни делалось, могилы («гробы») тогда копали, строго говоря, не профессионалы. Этим по совместительству могли заниматься представители любых «неблагородных» сословных или профессиональных групп — крестьяне, мещане, кузнецы, плотники, печники, пастухи и т. д.

После 1917 года на нивы Божии — приходские кладбища в центре Москвы обрушился второй период гонений. Понятно, на них давно уже не хоронили. На большинстве сохранившихся надгробий невозможно даже было и разобрать, кто именно там покоится, — на непрочном известняке надписи сохраняются недолго. Но эти кладбища сами по себе были памятниками. Они напоминали о времени, когда в Москве, и по всей России, никаких других, кроме приходских, кладбищ не существовало. Всего в советской столице было уничтожено свыше 400 приходских кладбищ. И, как правило, уничтожались они вместе с самими храмами. Но уже совсем удивительно, что нивы Божии ликвидировались при действующий церквах. Еще в 1970-е годы у Троицкой церкви на Воробьевых горах находилось полтора-два десятка каменных надгробий: саркофаги, обелиски-часовенки и т. п. Сейчас там остался единственный памятник — на могиле протоиерея Петра Соколова, настоятеля этого храма с 1867 по 1910 год.

Гораздо более обширное кладбище существовало при церкви Всех Святых во Всехсвятском (на Соколе). Здесь, у южной стены храма, еще и в 1980-х было довольно много всяких памятников — плит, обелисков, колонн, крестов, с надписями, с именами. Село Всехсвятское было пожаловано перешедшему в русское подданство грузинскому царевичу Александру Петром Первым. И здесь, при церкви, кроме жителей села, были похоронены многие грузинские князья, священнослужители, деятели культуры. Теперь на месте старинного приходского кладбища аккуратный газон. За апсидой храма одиноко стоит последний памятник Всехсвятского кладбища. На нем написано: Под сим камнем положено тело грузинского царевича Александра сына князя Ивана Александровича Багратиона, родившегося 1730 года ноября в 1-й день, прожившего 65 лет, скончавшегося в 1795 году. Сей памятник воздвигнул любезнейший сын его князь Петр Иванович Багратион.

Правда, во второй половине 1990-х уже у северной стены Всехсвятской церкви появился новый мемориал — десяток невзрачных, безыскусно выделанных плит, со всякими высокопарными сочувственными надписями о жертвах Первой империалистической и гражданской со стороны белых. На одном из крестов, установленном в память о юнкерах, потерпевших поражение от московских рабочих в боях ноября 1917 года, написан лозунг совершенно в стиле диссидентов брежневской эпохи: Мы погибли за вашу и нашу свободу. А на плите под крестом: Солдатам, офицерам, генералам России, Сербии, Бельгии, Франции, Англии, США, павшим в войне 1914–1919 годов. Первая мировая, или «Германская», как ее у нас прозвали в народе, окончилась в 1918 году 11 ноября. Во Франции, например, этот день считается главным праздником — Fete de l'Armistice. Но в 1919-м Антанта действительно воевала. Это год наиболее активной интервенции стран сердечного согласия… в России. Выходит, за это им воздают должное нынешние ряженые «белые»?

Итак, начиная со второй половины XVIII века приходские кладбища, расположенные в черте города, перестают быть местами захоронений умерших. А их территория с тех пор используется для застройки, будто это резервные городские пустоши. Для приходских причтов бывшие кладбища, а вернее освободившиеся от могил пространства при церквах, сделались немалой статьей дохода: земля в центре Москвы всегда ценилась очень высоко, и желающих приобрести ее себе в собственность было предостаточно. Иногда бывало и так: причетники на свой счет строили возле храма на бывшем кладбище дом и затем уже выгодно продавали его. Это приносило куда больший доход, нежели просто распродавать ниву Божию по кускам. Историк церкви Н. П. Розанов так писал об этом в 1868 году: «О памятниках на кладбищах и помина не было; живой человек на могилах умерших возводил себе огромные жилища и, для основания их, беспощадно разрывал могилы, совсем не обращая внимания на то, что нарушал покой своих собратьев. На нашей памяти, при постройке двух больших домов на месте бывшей Воскресенской, на Дмитровке, церкви (снесена в 1807 г.) и недавно при сооружении огромного здания на бывшем погосте церкви Иоакима и Анны близ Пушечного двора (снесена в 1776 г.), рядом с Софийскою на Лубянке церковью, кости умерших были грудами вырываемы из земли, и прах тех, кого в свое время родственники или дружеская любовь оплакивала горячими слезами, с холодным равнодушием собирали в кули и ящики, и вывозили для общего похоронения на кладбища вне города». Единственная положительная деталь в этом отрывке, отличающая дореволюционную ликвидацию кладбищ от уничтожения их в советский период, это то, что прежде прах умерших, пусть и с холодным равнодушием, но все-таки собирали и где-то вновь хоронили. Были кости, да легли на погосте. В советское же время, если кладбище застраивалось, то грунт, выбранный экскаватором, вместе с костями, использовался затем единственно для выравнивания поверхности, там, где это требовалось — для засыпки оврагов, всяких ложбин и т. п.

С 1750–70 годов основными местами захоронений в Москве стали общегородские кладбища. Но и при этой новой системе погребения довольно долго еще соблюдались принципы общинно-приходского единства. Ничего удивительно в этом нет, — естественно, покойного, если его заслуг недостало, чтобы быть похороненным в городском монастыре, повезут на ближайшее к его приходу кладбище. Поэтому прихожан храмов, расположенных где-нибудь в Сретенской или Сущевской частях, хоронили в основном на Лазаревском или на Миусском кладбищах, прихожан басманных и лефортовских церквей — на Семеновском кладбище, замоскворецких — на Даниловском, арбатских и пресненских — на Ваганьковском.

Но вместе с этим появилась новая традиция — хоронить покойных землячествами. Эта традиция возникла опять же благодаря расположению кладбищ. После отмены крепостного права, в Москву хлынули тысячи крестьян из подмосковных уездов и из соседних с Московской губерний. Обычно в Москву их гнала нужда, и родные свои места они покидали неохотно, надеясь рано или поздно вернуться. Тогда говорили: Москва — царство, а своя деревня — рай, или: хороша Москва, да не дома. Но, увы, возвратиться на родину пришлым чаще всего уже не удавалось: либо они так и не могли выбиться из нужды, и возвращаться назад им не было никакого смысла, либо, напротив, дела их шли в гору, и тогда ностальгия отступалась перед захватывающей, лихорадочной гонкой все более увеличивать капитал. Москва — кому мать, кому мачеха. Но если крестьянам — удачливым и неудачливым — не суждено уже было возвратиться домой, то они завещали хотя бы похороненными быть при дороге, ведущей в их родную землю. Так и выходило: можайских, рузских, смоленских хоронили в основном на Дорогомиловском и Ваганьковском кладбищах, сергиевопосадских и ярославских — на Пятницком, богородских, владимирских, нижегородских — на Калитниковском, серпуховских, калужских, тульских — на Даниловском. И эта традиция существовала и соблюдалась еще даже в первые советские годы.

В отличие от приходских погостов, принадлежавших единственно общине, общегородские кладбища являлись уже учреждениями государственными. И само погребение граждан из заботы приходской превратилось в проблему государственную. Московская власть вполне участливо относилась к новым городским кладбищам. В 1800 году московский генерал-губернатор Иван Петрович Салтыков (сын сбежавшего от чумы П. С. Салтыкова), при новом разделении Москвы на полицейские части, представил епархиальному начальству «предположение», в котором он изложил необходимые условия работы кладбищ: