Поэтому-то мы с Дайки и живём вместе. Поэтому-то я и полюбила его навек. Теперь уж с этим ничего не поделаешь. Поздно.

Стоит какому-нибудь мужчине подойти ко мне, как богатырь Дайки бросается в атаку. Чаще всего для его буйства нет решительно никаких причин. Тем не менее он рвётся в бой. Я терпеть не могу, когда он такой. Но его не остановить, как потерявший управление поезд. Порой мне кажется, что истинным его призванием было стать профессиональным борцом, но он попросту позабыл об этом. Такое порой случается с людьми.

Ведь и я сама долгое время жила, позабыв о своём призвании стать певицей. Так, по крайней мере, мне кажется. Или это — нелепое заблуждение? Но я всё жду, когда наконец на меня с неба посыплются награды и я услышу: «Молодец, что спохватилась и откликнулась на своё призвание!» Правда, никаких наград пока что не видать. Странно…

— Так, а это что такое? Значит, сегодня ты…

Дайки заметил выставленный в прихожую чемодан, и в ту же минуту оживление в его глазах погасло. В чемодане лежали мои концертные платья, ноты, косметика, шиньон — всё, что он так ненавидит.

— Я готова. Поедем. Поедем кататься!

Напустив на себя жизнерадостный вид, я пылко бросилась ему на шею. Дайки обнял меня и с улыбкой погладил по голове, но я сразу почувствовала: что-то не так. Дайки не умеет притворяться. Его тело — как магнит, который способен не только притягивать, но и отталкивать. Это свойство, должно быть, приводит в растерянность и его самого.

«Я — человек здравомыслящий, а не какой-то старозаветный тиран, стремящийся силой удержать женщину при себе. Хочешь чем-то заниматься, — пожалуйста. Я тебя только поддержу».

Возможно, до сих пор, с другими женщинами он именно так и поступал. И только со мной это его здравомыслие не срабатывает. Может быть, во мне есть что-то такое, что вынуждает мужчин связывать меня по рукам и ногам? Разумеется, мне не симпатичен человек, который, зная, что его подруга вращается в прохиндейском мире бродячих артистов, не испытывал бы ни малейшего беспокойства по этому поводу. Но в то же время я не могу существовать в условиях мужского диктата, когда мне не позволяют делать то, к чему лежит душа. Получается, я хочу, чтобы Дайки страдал из-за меня. Чтобы у него на нервной почве возникла язва. Как это жестоко!

Но ведь и Дайки жесток. Он хочет, чтобы я без конца боролась за свою свободу. И ничего тут не поделаешь, ведь мы с ним оба из чёрно-белого племени. Мы вечно балансируем на грани между чёрным и белым, это и есть сфера нашего обитания.

— Пожалуй, я лучше выпью с ребятами, — говорит Мистер Уайлд и уходит.

А я остаюсь в прихожей, так и не успев сунуть ногу во второй ботинок.

Интересно, имеют ли мужчины обыкновение отводить душу, обсуждая с друзьями свои сердечные дела?

В женской компании это невозможно. Я не знаю случая, чтобы разговор между подругами долго вращался вокруг темы любви или плотских утех. Если такой разговор и возникает, я сразу умолкаю. Ну какой, спрашивается, интерес обсуждать чужие заработки, чужие достоинства, чужие обещания? К тому же все как на подбор обожают любовные истории с печальным концом. Сколько можно перемалывать одно и то же, как будто мы куры, толкущиеся возле старозаветной кормушки?

Колёсики дробно постукивают по скованной февральским холодом дороге. Незаметно опускаются сумерки. Я спешу на станцию, и мой набитый тоской чемодан громыхает рядом со мной.

Ну почему я так люблю трудности?

Ради чего, как сумасшедшая, спешу на сцену, где меня никто не ждёт? Сумасбродка. Дурочка. Что с такой взять?

И какую награду я получила за свои песни? Запах палёных волос. Свет прожекторов в слепящий летний полдень. Каково стоять на сцене в тяжеленном фурисодэ, да ещё с повязанным на талии поясом из плотной ткани? Или концерт под открытым небом в зимнем Саппоро. Вечерний холод пробирает до костей. На сцене стужа, как в морозильной камере. От ледяного микрофона ломит руку. Пальцы примерзают к нему, как будто это формочка для льда. Зуб на зуб не попадает. Когда я открываю рот, подбородок сводит от боли. Наверное, со стороны всё это выглядит смешным и нелепым…

Поезда на линии Мусасино ходят редко, с большими интервалами. Но вот звучит объявление о прибытии поезда. Ну, наконец-то! Однако оказывается, что это — серого цвета товарный состав, он проносится мимо. За ним следует ещё несколько таких же составов, в которых нет места для меня. Я смотрю им вслед, и на глаза наворачиваются слёзы. Почему бы это?

Наконец подходит мой поезд. Доехав до станции Минами-Урава, я пересаживаюсь на линию Кэйхин — Тохоку. Путь до Цуруми в Иокогаме совсем не близкий.

Не успела я уехать из дома, как меня уже тянет назад. И на месте мне не сидится, и дорога в тягость — хоть разорвись. Наверное, я похожа на капризного ребёнка, который сам не знает, чего хочет. Но иной жизни у меня нет, вот я и топаю ногами от досады.

Слёзы катятся у меня из глаз. Отчего я плачу? От обиды? От горя? Слёзы мои беспричинны. Просто иногда надо дать себе волю и выплакаться. Но я не хочу, чтобы люди видели мои слёзы, а то они сразу же найдут им какое-нибудь простенькое объяснение. Вот этого я не выношу. Всем нам в школе вбивали в голову уйму бесполезных вещей, но из этого ещё не следует, что посторонние вправе решать, из-за чего я горюю.

Не очень-то прилично женщине плакать в поезде. Поэтому я стою с опущенной головой. Но люди всё равно могут заметить. Лучше уж смотреть в окно, растирая озябшие пальцы. Тем более что до поручней мне всё равно не дотянуться.

За окном проплывает зимний пейзаж.

Путешествие — всё равно что лотерея. Тут важен не столько результат, сколько сам процесс ожидания: а вдруг повезёт? И всё же порой насладиться этим процессом в полной мере не удаётся.

В палисадниках у стоящих вдоль железнодорожного полотна домиков уже нет яркого цветочного изобилия, как осенью; повсюду — одни травяные пионы, похожие на кочаны капусты.

— Вот, вы уронили, — услышала я обращённый ко мне на удивление чёткий голос.

Женщине, поднявшей с полу мой носовой платок, на вид лет тридцать. На обыкновенную служащую она не похожа. Такая ослепительно белая кожа может быть только у «амфибии». На ней пёстрое платье, переливающееся всеми цветами радуги, как сетка цветовой настройки в телевизоре. Да ещё с люрексом. Поверх платья накинута норковая шубка. На плече висит маленькая сумочка от Луи Виттона. Всё вместе выглядит довольно аляповато.

Чутьё сразу же подсказало мне, что мы с ней — люди одной профессии. Под платьем у неё наверняка такая же чешуя, как у меня, у Кэндзиро или у любого другого обитателя аквариума под названием «сцена». Пока я её рассматривала, женщина, по-видимому, тоже сделала для себя кое-какие выводы. Во всяком случае, её вопрос прозвучал неожиданно:

— Вы с каким агентством сотрудничаете?

Интересно, как она догадалась?

Чудеса, да и только! Ведь у меня нет ни мехового манто, ни сумки от Луи Виттона, ни побрякушек — ничего из того, что так любит артистическая братия.

Сегодня на мне канареечно-жёлтый свитер из ангорки с короткими рукавами и бриджи того же тона. Сверху — белая пуховая курточка, на ногах — белые сапоги до колена на высоченных пятнадцатисантиметровых каблуках. За спиной болтается рюкзачок в форме медвежонка. Картину дополняет парик из длинных, до пояса, отливающих шёлком каштановых волос. В ногах у меня стоит «громыхалка» — чемодан на колёсиках, неизменный спутник всякого бродячего артиста. Спереди на чемодане красуются три наклейки с одним и тем же текстом: «Женщина! Ринка Кадзуки поёт тебе хвалу!» Может быть, по этому чемодану она меня и вычислила?

— У меня сегодня концерт в Камате, в оздоровительном центре «Онли ю»[17]. Вам не приходилось там выступать? — спрашивает меня женщина-амфибия, энергично двигая губами.

Как интересно! Верхняя губа у неё накрашена розовой помадой, а нижняя — оранжевой. Она, безусловно, хороша собой, но во всём её облике сквозит какая-то безвкусица. Густые чёрные волосы уложены в замысловатую причёску, которая великолепно смотрелась бы с кимоно, но совершенно не вяжется с её европейской одеждой. Должно быть, она тоже певица, исполнительница энка, и заранее причесалась для своего выступления.