Он вдруг понял, что не видит ни впереди себя, ни рядом с собою Алексея, и в тревоге оглянулся. Алеша барахтался почти на том самом месте, где прыгнул в воду. Он отчаянно колотил руками и ногами, вздымая вокруг себя мутные фонтаны, фыркал, отплевывался и нисколько не подвигался вперед.

— Алешка! — закричал, подплывая к нему, Огюст. — Ты, черт эдакий, плавать не умеешь?!

— Не… — задыхаясь, ответил молодой человек, — не умею, Август Августович… Ни… ког… никогда не плавал…

— Я тебе дома голову оторву, герой окаянный!

Взяв Алексея за хлястик кафтана, Монферран невольно погрузился в воду, и ноги его коснулись тротуара улицы. Вода дошла ему только до плеч.

— Алеша! — отплевываясь, архитектор рассмеялся, хотя его уже начинала бить противная холодная судорога. — Что ты, как бегемот, бултыхаешься? Здесь же мелко. На ноги становись. Тут вон, мне по плечи, а ты выше.

— Не выше, а длиннее[53], — по-французски отозвался Алексей и с облегчением утвердился на скользком тротуаре.

До дома они добрались к одиннадцати часам. Элиза и Анна встретили их на парадной лестнице. Обе были еле живы от страха. Анна плакала навзрыд, а увидев Алексея, вдруг кинулась к нему, скользя на мокрых ступенях, и, схватившись за его плечи, чуть ли не повиснув на нем, уткнулась носом ему в грудь.

«Та-а-а-к! — подумал Огюст, обнимая между тем Элизу. — Если это зайдет дальше, чем следует, Джованни мне не простит».

Элиза не плакала. Ее глаза воспалились от одной только тревоги.

— Пойдем, Анри, — сказала она мужу. — Надо скорее переодеться. Алеша, живо и ты переодевайся!

Лестница, по которой они поднялись к себе на второй этаж, была заставлена какой-то домашней утварью, на ступенях сидели люди, по площадке бегал пегий поросенок и печально повизгивал. На коленях у матерей плакали дети. То были обитатели подвалов и нижнего этажа.

— Я их поила чаем, — сказала Элиза, отворяя незапертую дверь квартиры. — Кухарка наша не пришла, не смогла сегодня, так мы с Аней наварили сами немного супа для этих людей, ну и каши детям… В прихожей у нас, ты не пугайся, сидит одно семейство из подвала. Они спали, так полуголые выскочили. У них все имущество пропало. А в Аниной комнате спит Татьяна Андреевна, ну, та моя знакомая из нижней квартиры, с детьми…

— Ноев ковчег! — усмехнулся Огюст, входя в прихожую и с самым невозмутимым видом отвечая на поклоны бедного соседа-чиновника, его жены и двух девочек-подростков. — Доброе утро, господа. Увы, оно что-то недоброе… Алешка, ступай переодевайся. И я переоденусь. Б-р-р, холодно! Лиз, в моей спальне, надеюсь, еще никто не спит?

— В спальне нет, — ответила Элиза. — Но в гостиной у нас сидит еще один гость. Ты его знаешь.

— Кто такой? — Огюст уже влетел в спальню и стал лихорадочно сдирать с себя приставшие к телу ледяные платье и белье. — Откуда он взялся?

— Из воды, Анри, так же, как и ты, — Элиза, подойдя к нему с полотенцем, принялась вытирать его мокрые кудри. — Он сказал, что вы в одном ведомстве служите, и очень извинялся… Я его впервые вижу. Он сейчас чай пьет.

— А, чай еще есть! — обрадовался Монферран. — Надо поспешить, пока этот очередной знакомый его весь не выпил.

Войдя в гостиную, он действительно увидел сидящего возле стола с чашкой чая немолодого мужчину, который при его появлении обернулся. Его острое сухое лицо выразило некоторое смущение. Что до самого Монферрана, то он просто прирос к порогу комнаты. В неожиданном госте он узнал… своего недруга — Василия Петровича Стасова!

В первое мгновение Огюст едва не выпалил: «Какого дьявола вы тут делаете?» — однако вовремя удержался и спросил другое:

— Как вы, сударь, здесь оказались?

— Наводнение загнало, — пожимая плечами, ответил Стасов. — Шел я по делу на Мойку, да вот не дошел… Заметался чуть не по пояс в воде: куда деваться? Рядом оказался ваш подъезд. Люди на лестнице мне сказали, что вы живете в этой квартире, я решился позвонить: промок до нитки, и ваша милая супруга меня весьма любезно приняла.

Теперь только Огюст увидел, что Василий Петрович одет не в уличное платье, а в зимний, на вате, халат, конечно хозяйский, извлеченный Элизой из платяного шкафа; что ноги гостя, во влажных еще носках, вытянуты к жарко горящему камину, но от колен до самых ступней прикрыты пледом (халат, само собою, был коротковат рослому Стасову).

— Ну так что же, мсье? — спросил он, с настороженной усмешкой взирая на стоявшего в дверях хозяина квартиры. — Позволите ли остаться или велите вплавь добираться домой?

— Это в моем-то халате? — Огюст швырнул в кресло полотенце и, тряхнув мокрыми волосами, подошел к столу. — Нет уж, оставайтесь, господин Стасов.

Пять минут спустя они пили чай втроем с Элизой, молча, ибо каждый не знал, что говорить.

В это время со стороны Петропавловской крепости долетели пушечные выстрелы.

— Вестники несчастья! — проговорил Стасов, дуя на горячую чашку и с болезненным напряжением на лице оборачиваясь к окну. — Впрочем, что палить? И так все видят, что творится!.. Сегодня много будет утопленников, господа!

Элиза содрогнулась.

— Это… Такое бывало раньше? — спросила она гостя.

— Наводнения бывают, ежели изволили заметить, каждый год, мадам, но такого я не припоминаю, — Василий Петрович нахмурился, потом его глаза вдруг яростно блеснули. — А вот хотел бы я сейчас посмотреть на физиономию великого прожектера господина Модюи! Он который год уже грозится дамбы выстроить и наводнения прекратить! Этакий Геракл[54] сыскался!.. Жаль, его наводнение не загнало в чужой подъезд!

— О, если бы в мой! — воскликнул Огюст. — Вот его бы я отправил поплавать! Прямо в окно бы выкинул!

— Стало быть, ко мне вы все же лучше относитесь? — с прежней усмешкой осведомился Стасов.

— Разумеется, — ответил Монферран. — Вы не врали обо мне на три короба… Так это говорят? Вы не были прежде моим другом и не предавали меня в тяжелый час.

Василий Петрович удивленно поднял брови:

— Так это правда? Это не выдумки Вигеля? Модюи был вашим другом? Ну и негодяй… Впрочем, я и так знал, чего он стоит. Море рассуждений, куча теорий и ни одного стоящего проекта. А его хваленые дамбы я ему теперь припомню на первом же заседании Комитета. Пустозвон! Болтливый французишка!

— Что вы сказали, сударь?! — взвился со своего места Огюст.

Стасов побагровел, но ответил невозмутимо:

— Я сказал, что он — болтун.

— И ничего не добавляли?

— Ничего. Послушайте, мсье, вы обидчивы, как ребенок. Так нельзя.

По губам молодого архитектора скользнула улыбка. Он провел рукой по влажным кудрям и пожал плечами.

— Я обидчив? Возможно. А вы, Василий Петрович, сварливы как старая дева. За что вы меня преследуете, а?

На этот раз Стасов подскочил за столом и едва успел поймать край падающего пледа.

— Я вас преследую? Я?!

— Вы, вы, — Огюст опять сорвался и не желал уже справляться со своим возбуждением и гневом. — В своих речах, записках, выступлениях вы холодно именуете меня «малоопытным архитектором» или «недальновидным мастером», а за спиной моей вы первый ставите под сомнение мое образование, мои познания и зовете меня «рисовальщиком»!

— Я вас так не называл, сударь! — вскипел Стасов. — Не извольте мне приписывать чужих слов!

— Это ваши слова, сударь, ваши. Я знаю! — голос Огюста зазвенел, он поставил на стол свою чашку и встал, не замечая укоряющего взгляда Элизы, молча слушавшей и не слишком хорошо понимавшей эту перепалку на русском языке. — Вы говорите, у меня нет опыта? Как нет? Я во Франции пять лет работал у Молино, участвовал в разработке чертежей церкви Мадлен, наблюдал за множеством строительных работ. А здесь, в России, я уже восемь лет работаю самостоятельно, и мои работы уже доказали, что я чего-то стою. Мне тридцать восемь лет, так что человеческий опыт, необходимый руководителю, у меня тоже уже есть. Вам мой проект кажется сомнительным? Да? А что в нем, простите, сомнительного?