2-я Версальская рота присоединилась к армии под Дрезденом. И ее вместе с другими ротами, полками, бригадами закружило кровавое колесо войны.
После катастрофы под Лейпцигом, после чудовищной бойни, погубившей с обеих сторон более ста тридцати тысяч человек и окончательно разбившей веру французов в возможность победы, отступление французской армии превратилось почти в бегство. В армейских частях уже мало кто удивлялся дезертирству.
За десять месяцев сражений Огюст, как ему казалось, повзрослел на десять лет. Он увидел и испытал столько страшного, немыслимого, не укладывавшегося в его сознании, неприемлемого для его натуры, что душа его как будто отупела. Постоянный страх смерти, которого он внешне никогда и никак не проявлял, слывя одним из самых отважных бойцов в полку Дюбуа; этот липкий, омерзительный страх до глубины заполнил все его существо и породил глухую злобу, вернее, некую почти истерическую ярость против нескончаемой кровавой вакханалии, к которой он, Огюст, строитель, созидатель, не имел и не желал иметь никакого отношения. Он стрелял без промаха, не раздумывая; будто в бреду или кошмаре, вскидывал и опускал саблю, а из глубины сознания в эти мгновения вдруг поднималась мысль: «Что же это?! За что?! За что меня, человека, заставляют убивать других людей?! А им за что меня убивать? Ни я им, ни они мне, никто из нас друг другу не мешает! Мне страшно!»
Он сражался в битве под Лейпцигом, проявил отвагу и был произведен в чин старшего квартирмейстера, но звание офицера штаба теперь, в бегущей армии, не давало почти никаких преимуществ.
Отупление Огюста внезапно исчезло, когда французская армия, преследуемая русско-австрийскими войсками, оказалась прижатой к реке Об возле Ла-Ротье. Это была уже земля Франции, и здесь Монферрану вспомнились вдруг слова Персье о том, что, погибая, Наполеон увлечет Францию за собою. Его охватил ужас, затмивший злобу и даже самый страх смерти, ее породивший. «Неужели все погибло?! Неужели погибла Франция?!» — поразила его новая, острая и отчетливая мысль.
Сражение при Ла-Ротье состоялось 1 февраля 1814 года и закончилось отступлением французов, за несколько часов потерявших четыре тысячи человек убитыми и около двух тысяч пленными.
Полк Дюбуа, к несчастью, оказался в стороне от Лесмона, где существовал единственный мост через стремительный Об, и был обречен на уничтожение.
Какой-то крестьянин, которого привели к полковнику разведчики, уверил его, что в нескольких милях выше по течению есть брод. Дюбуа великолепно понимал, что переходить ледяную стремительную реку смерти подобно, но то была еще смерть сомнительная, а настигавшая полк русская картечь несла смерть несомненную, и полковник решился. Густыми залпами, истратив последние патроны, он отбросил назад нажимавшие на него казачьи отряды и стремительным маршем двинул полк к названному крестьянином месту. Перед тем солдаты выдержали длительный бой, а весь день накануне непрерывно отступали, почти двое суток никто ничего не ел, однако страх заставил людей, едва передвигавших ноги, бегом броситься к своему спасению.
Монферран был в этот день при Дюбуа, ожидая, что его как штабного офицера отправят с донесением в соседнюю часть, однако полк с самого начала боя был отрезан от остальной армии, и послать никого никуда уже было нельзя, да в том и не было надобности. Дюбуа, старый вояка, как все истые солдаты, туповатый и бесхитростный, не выносил Огюста, видя в нем аристократа, во-первых, «чертова умника», во-вторых, презренного щеголя, в-третьих (щегольство Монферрана выражалось исключительно в том, что в самых тяжких условиях боевого похода он умудрялся каждый день дочиста мыть шею, и воротник его мундира поэтому не был засален, да еще в том, что однажды он имел несчастье в присутствии полковника почистить ножичком ногти). Дюбуа, правда, ценил его смелость, но терпеть не мог его манеру самостоятельно рассуждать, которую весьма некстати Огюст проявил и в этот день.
Шагая рядом с полковником в авангарде пешего строя (в полку было всего несколько лошадей, последние три из них пали этим утром), квартирмейстер заметил командиру, что в это время года брод на реке едва ли пригоден к переправе: зима была нехолодной, часто шли дожди, Об вздулся, несется как сумасшедший. Куда уж изнуренному отряду бороться с этой рекой?
Дюбуа, одолеваемый тревогой и без этого замечания, взорвался и заорал на своего подчиненного, будто на школьника, сразу вылив все скопившееся против него раздражение. Он орал, что воюет не первый десяток лет и лучше какого-то мальчишки знает, что под силу его солдатам, а что нет. Взбешенный Огюст молча проглотил все эти оскорбления и, когда полковник язвительно спросил: «Не боится ли мсье квартирмейстер водою Оба слишком чисто вымыть свою шею?» — молодой человек совершенно спокойно ответил ему: «Боюсь, что вода Оба смоет не только грязь с солдатских шей, но и перхоть с их волос, господин полковник, а ваша треуголка вместе со спрятанными в ней секретными документами, которые вы не догадались еще вчера отправить по назначению, поплывет вниз по реке, прямо к неприятелю».
Дюбуа закипел от ярости, но не успел вновь накинуться на Огюста. Из-за крутых уступов берега показалось как раз то самое место, к которому они стремились. Там, как и указывал крестьянин, почти возле самой воды сгрудились, заполняя естественную впадину — русло пересохшего ручья — длинные старые сараи, брошенный винный склад. Выше по берегу стояли несколько домиков, судя по всему, тоже опустевших.
Полк, вернее, то, что от него осталось (уцелело чуть больше половины солдат), кинулся к воде, не страшась ее холода. И тут же убедился в полной невозможности переправы: с первых же шагов смельчаки погрузились едва ли не по грудь.
— Этот крестьянин — изменник! Здесь вообще нет никакого брода! — завопили несколько голосов.
Наступил настоящий хаос. Обезумев, вопя и ругаясь, плача и хохоча, солдаты сшибли двери с сараев, ворвались в них и стали выкатывать оттуда оставшиеся бочки, но они оказались пусты, вина в них не было.
Дюбуа, поглядев на них, ничего не крикнул, не отдал ни одного приказа, только отвернулся и, опустив голову, безнадежно махнул рукой.
— Они не сумеют теперь даже достойно умереть на глазах этих варваров! — вырвалось у старого полковника.
Огюст, в первые мгновения не менее всех потрясенный происшедшим, услышав эти слова своего начальника, вдруг встрепенулся.
— Мсье, но ведь мы их намного обогнали! — воскликнул он, подойдя вплотную к Дюбуа. — Берег неровный, от их лошадей мало проку. Они от нас отстали на час, а то и больше. Можно успеть переправиться.
Полковник резко вскинул голову и возмущенно посмотрел на квартирмейстера.
— У вас от страха помутился разум? — спросил он, кривясь. — Или вы думаете за час научить всех нас, грешных, летать?
— Это мне не под силу, — возразил Огюст, — а вот мост построить здесь можно за полчаса.
Услышав это, Дюбуа покраснел настолько, что лицо его сделалось ярче мундира.
— Послушайте, мсье ученый муж! — взревел он. — Ваша ученость, кажется, повредила ваше здоровье! Какой мост?! Где?! Вы видите, как широка река?! И из чего строить, черт бы вас побрал?! Да если бы и было из чего, любой мост строится ну хотя бы за несколько часов!
— Неправда! — Монферран не замечал оскорбительного тона командира и его обидных слов, ему было уже не до того: на глазах его погибал весь полк. — Неправда, мсье! Понтонный мост можно навести гораздо скорее.
— Пон-тон-ный?! — Дюбуа терял последнее терпение. — А где вы возьмете понтоны, мсье сумасшедший?!!
— Да вот же они, смотрите!
И Огюст указал полковнику на пустые винные бочки. Полковник несколько мгновений недоуменно молчал, взирая на них, потом вдруг переменился в лице.
— О господи, как просто! — вырвалось у него. — Но… но как их закрепить? Чем?
— Веревками, — быстро объяснил Монферран. — Обоз мы бросили, но веревок-то осталось полно, их захватили, слава богу… На том берегу растут деревья, это избавит от необходимости вбивать столбы. А бочки надо просто пробивать с двух концов по днищам и нанизывать, как бусы. В два ряда. А на них доски хотя бы вон от того сарая, он не прогнил. Лошади по такому мосту и то прошли бы, а люди пройдут совсем легко.