Несмотря на то что за последние сутки ему удалось поспать всего около трех часов, а уже вечерело, для отдыха Майкл был слишком возбужден. Чем больше он пытался отогнать от себя происшедшие с ним события, тем настойчивей они вламывались в его сознание, обретая все больший вес.
То, что ни одно из событий последних двадцати четырех часов, которым ему пришлось быть свидетелем, не было случайным, являлось бесспорным фактом — все они так или иначе концентрировались вокруг его расплывчатых представлений о Боге. Нельзя было сказать, что голый пустынный ландшафт был для так называемого Всемогущего чем-то чужеродным. Он застолбил участок, охвативший Палестину и ее окраины, еще в те дни, когда река Евфрат текла на восток прямо из Эдема. Временами землевладелец отсутствовал, временами, нагоняя страх, появлялся, но каждый раз он оставлял неизгладимый след в умах всякого племени, попадавшего в сферу притяжения духовного магнита здешних холмов. Бог прилепился к этим местам, стало быть, всякий здесь оказавшийся прилепится к Богу.
«Пустыня дает богатый урожай только двух растений — фанатиков и мистиков. Одни думают, что нашли Бога, другие — что нашли единственногоБога. — Николай любил говорить это всякий раз, когда ему хотелось вывести Майкла из себя. — Раз в тысячелетие или около того собирается новый урожай; он развозится по всем странам, упакованный в ящики с ярлыками: Нетленная истина. Обращаться безо всякой осторожности.А люди склонны верить ярлыкам». Воспитанный в бывшем Советском Союзе искренним, незнакомым с чувством вины атеистом, Николай считал Семь Столпов Мудрости этой пустыни вкупе с Десятью Заповедями и Пятью Основами Ислама чем-то средним между гипнозом и массовой галлюцинацией, вызванной «слишком многими ночами, проведенными наедине со стадом овец, верблюдов, коз или кого-нибудь еще. Им больше не с кем было поговорить, а парнокопытных убедить проще простого».
Майкл отдавал должное успокоительному воздействию подобного цинизма, однако для него он оставался поводом задаться вопросом, как безводнейшая земля на планете, погрязшая в жестокости и лишениях, могла породить тайны, так и не раскрытые современным разумом. Духовные же учителя, которые, казалось, должны были бы раскрывать эту тайну, непостижимым образом лишь усугубляли ее: «Истинно говорю вам, если будете иметь веру и не усомнитесь, то если и горе сей скажете: поднимись и ввергнись в море, — будет».
Это обещание Иисуса выходило далеко за рамки доступного пониманию в рациональном эйнштейновом трехмерном мире. Христос, правда, не стал творить чудеса, подтверждающие его мысль. Но тем не менее Новый Завет упоминает о тридцати четырех подобных случаях, в том числе о трех, связанных с воскрешением из мертвых. Эти акты веры поднимали волны благоговейного трепета, распространявшиеся из этой пустыни в течение двух последующих тысячелетий. Но чудо происходит лишь однажды, а потенциал для его совершения существует во все времена; первое локально, второй же вечен. Такова реальность, которую Иисус не стал демонстрировать, но лишь изложил и проиллюстрировал. Реальность, в отличие от красочных изображений Бога, не восседает на парящем в небесах троне, у нее нет ни бороды, ни рук, ни ног. Она безвидна и пуста. Как эта пустыня. Несомненно, именно поэтому самая абстрактная вера в мире произошла из этой части света.
Все три пустынные религии — иудаизм, христианство, ислам — учат человека возлюбить Слово. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». По мнению Майкла, гипнотизирующий ритм этих священных слов был не способен затмить собой очевидный вопрос: какое Слово? С тех пор как много тысяч лет назад они были написаны, раз в несколько веков появлялась ослепительно-яркая личность, чтобы пролить на Слово свет, но на каждого пророка, его разгадавшего, приходились миллионы простых людей, отдавших за него жизнь. Все эти повторяющиеся из века в век смерти, похоже, привели Бога в угрюмо-замкнутое расположение духа. Майклу Бог представлялся задумчивым мудрецом, а вот догмы постоянно воевали друг с другом здесь на Востоке. И многие века простому человеку внушалось, что если он не горит желанием отдать жизнь за свою веру, значит, он проклят.
Если бы некто задался целью свести все писания Святой Земли в одну крупицу практической мудрости, Майкл мог сказать ему, чтоэто должно быть. Бойся Господа Бога твоего всею силою, всею крепостию и всем сердцем твоим.
Нет, — подумал он, — не нужно даже изучать писания.Наставление о вере в страхе высечено на здешних скалах. Оно было здесь всегда. Матери учили своих детей, что иные верования прокляты, ибо им недостаточноприсущ страх Божий. Или на долю их последователей выпало недостаточно страданий, кар, ударов плетьми, пыток, лишений, неволи и казней для должной святости. Каким образом, спрашивал он, страх столь глубоко въелся в то, что задумывалось как радостное служение?
И вдруг Майкл понял, что точно знает, зачем пришел Пророк — чтобы дать ожидавшим Армагеддона то, чего они действительно — действительно! — хотели.
Мысли Сьюзен шли в ином направлении. Она стояла под душем, позволяя тепловатой воде смывать песок и грязь, накопившиеся в течение одного из наиболее странных в ее жизни дней. Она не видела тех чудес, что так впечатлили Майкла, но чувствовала, что он обеспокоен событиями прошедшего дня. Ей тоже было не по себе, и не только из-за его рассказов об увиденном. Майкл явно не расстался с мыслью о самоистязании. Она лишь мельком пересекалась с ним за последние несколько дней — но симптомы распознала. И она понимала, что в их отношениях уже ничто не будет прежним. Что бы ни случилось потом, той связующей нити, которой они нерешительно оплетали друг друга, суждено было вот-вот пройти испытание на прочность. Они стояли на берегу реки нового отношения друг к другу. И перспектива быть затянутой ее течением заставляла Сьюзен беспокойно напрячься.
«Что он такое в действительности, этот Майкл?» — спрашивала она себя. Не то чтобы ей нужно было знать о нем все, но какая-то часть ее существа требовала узнать о нем больше. Вот уже три года длятся их отрывочные свидания посреди войны; они успели переговорить обо всем сущем под солнцем, но в каком-то смысле Майкл и по сей день остался для нее незнакомцем. Бурные же события прошедших суток лишь отчетливо высветили этот факт. Кто этот человек, видевший чудеса и безумие в этой пустыне? Можно ли ему верить?
Пожалуй, ее осторожность чрезмерна, — подумала она, — в конце концов, в тех обстоятельствах, в которых им случилось оказаться, в окружении этой суровой местности и тех жутких страданий, которые они пытались хоть сколько-нибудь облегчить, истинная сущность человека проявляется довольно быстро. Майкл был хорошим человеком. И все же она беспокоилась. После Кристиана ей это казалось только естественным.
Кристиан. Он был ее непродолжительной попыткой притвориться взрослой в свои двадцать с чем-то лет. Будь она тогда честна с самой собой, ей пришлось бы признать, что для нее имело значение не столько за кого выходить замуж, сколько шикарная свадьба и все положенные атрибуты, а также возможность обставить «настоящую» квартиру и при случае небрежно обронить в беседе словосочетание «мой муж». Две карьеры, одна квартира, стиль жизни по образу и подобию журнальных обложек и поощряемая всеми окружающими роль, которую ей нужно было играть.
Никто из ее друзей не задавал вопросов по поводу предпринимаемых ею шагов и даже не высказывал предположения, что шаги эти не были единственно возможными.
Пять горьких лет того, что точнее всего можно было бы назвать окопной войной, продемонстрировали ей всю несуразность подобного союза. Кристиан чувствовал, что она ему лжет, сам обещал стать чем-то таким, чем он не был, и в конце концов возненавидел ее, когда она отказалась от дальнейшего соблюдения договора. К тому времени, как она поняла, что он относится ко всему этому серьезно, он успел уязвить ее гордость и донельзя ее разозлить — теперь ей не хотелось ничего, кроме бунта. В итоге она выбралась из-под дымящихся развалин своего брака с тем же чувством, какое испытывает пилот, уцелевший в катастрофе.