— Почему так думаешь?

Стысь выдохнул и набрал полную грудь воздуха.

— Так на кладбище он лежит.

— Ахметка?!

— Он самый.

Стысь решил сказать старику часть правды, скрыв, что в смерти Ахметки повинны Стысь и Пол. Может, он всю правду никогда не узнает, а если узнает, то с течением времени рана затянется и не отдастся такой болью в сердце «деда».

— Когда это случилось? — Стефан нахмурился и по голосу Стысь понял, что старик очень обеспокоен смертью хуторянина.

— Да недавно. Дня два или три назад.

— Что же ты мне сразу не сказал. Всё юлил.

— Не хотел, чтобы вы расстроились.

— Ахметки нет. — Стефан сжал лицо ладонями. — Стоило мне из-за этого ехать!

— Может и не надо было, — вкрадчиво сказал Стысь. — Наслаждались бы отдыхом в Лозанне или ещё где…

Стефан не ответил, отдавшись на волю мыслей. Даже улицы Москвы, которые он так хотел увидеть, бежавшие за стёклами «Линкольна», перестали интересовать его. Сообщение Стыся о том, что Ахметка умер, повергло старика в уныние. Его больше интересовала встреча с Ахметкой, осколком той жизни в России, которую он потерял или покинул, или его заставили покинуть. Ещё в Швейцарии, когда сын с внуком только налаживали дело в России, он уже подумывал о возвращении, точнее, о посещении России. Размышлял, кто же остался жив на хуторе. Пелагея, наверное, давно умерла. Только Ахметка, если не переехал. Годков-то ему не намного больше, чем Стефану.

Ахметка умер. Вместе с ним, наверное, исчезла и икона, про которую с таким вожделением всегда расспрашивал Пауль. Может, это теперь остановит внука в поисках сундука.

Глава девятая

Икона

После похорон Геронтия на тихом сельском кладбище близ села Спас-на-Броду, справили его поминки, в чайной, недалеко от восстановленной церкви. Бывший совхоз, а теперь акционерное общество, как пообещал два дня назад Николаю его директор, позаботилось о приличествующих похоронах бывшего пайщика, а ныне покойного Геронтия. Акционерное общество не процветало от переименования, доходов не прибавилось, мучили налоги и кредиты, но гроб сделали в своей столярной, обшили красным материалом с рюшечкой, венки заказали в городе, помогли и жители, знавшие Геронта или работавшие с ним. На поминках было человек двенадцать: два старика, древних и глухих, работавших вместе с усопшим лет сорок назад, совхозный зоотехник, мастер столярной мастерской, дочь с внуком, тётка Вера с Николаем, две женщины деревенские да два мужика, копавших могилу.

Отведав кутьи — отварного риса с изюмом, заев блинчиком с мёдом, выпив две или три рюмки, как подобало на таких скорбных событиях, помянув ещё раз добрым словом Геронта, Николай попрощался с его дочерью и внуком, которых он не знал до сего дня, и поехал к себе в Дурово. Всех остальных участников скорбного мероприятия до места жительства по распоряжению директора отвозил шофёр акционерного общества.

Николай ехал просёлочной дорогой. Разросшиеся ветки кустов ольхи стегали «Запорожец» по стёклам, по верху кабины, под колесами расплескивались непросохшие лужи, но Николай не замечал этого, отдавшись скорбным воспоминаниям о покойном.

Геронта он знал с детских лет. Отец Воронина, в конце сороковых, окончив сельскохозяйственный институт, а потом аспирантуру, работал в Тимирязевской академии, в Москве родился и Николай. Но каждое лето или полностью, или частично, проводил время в Дурове, у деда Семёна Воронина. Дед был на пенсии, жил в собственном доме с женой, и внука всегда ждали в гости. Когда-то дед был председателем первого колхоза, и многие в округе его знали, бывало и захаживали к нему потолковать, попросить совета, похлопотать перед районным начальством о чём-либо насущном для односельчан. Раза два или три заходил Геронт. О чём они беседовали Николай не знал, да и не интересовался — мальчишечьи забавы были дороже подслушивания чужих разговоров.

После смерти деда с бабкой, он с женой наведывался в деревню, уже скудеющую и пустеющую, в которой оставались доживать свой век пять или шесть стариков. Тогда-то в районном городе Верхние Ужи он встретил Геронта. Тот постарел, но Николай узнал его, поздоровался. Старик внимательно всмотрелся в Николая, а потом неуверенно спросил:

— А не Семёна ли Воронина внучек?

— Угадали, — ответил Николай. — Я вас помню. Вы Геронт?

— Я самый. А тебя я бы из тысячи узнал, хотя столько времени прошло, мальчишкой помню, — больно ты на деда, на Семёна, похож… — Он задержал взгляд на Наташе. — Жена, чай?

— Жена.

— Вы в деревню или из деревни? — полюбопытствовал Геронт.

— Из деревни. Пожили немного, да вот Наташа заскучала, в город потянуло, не привыкла она к деревенской жизни…Молодёжи нет, развлечений нет. В Москву едем.

— Оно и понятно, городских в город тянет, а нас, как кулика — в болото…

— Вы правы, — ответил Николай. — Я бы ещё остался на месяц, походил по окрестным местам, но… — Он обнял жену.

— Ну прощайте, — снял кепку Геронт. — Даст Бог свидимся.

— В жизни всё бывает, — ответил Николай. — Вы так же на хуторе живёте?

— На хуторе. Где ж мне ещё жить…

— Тогда свидимся.

И свиделись. Николай жил в Дурове, наверное, с полгода и как-то, блуждая по лесу в поисках грибов, повстречался с Геронтом. Тот, тоже с корзинкой, с длинной палкой, ходил в березнячке, раздвигая клюкой траву и кустарник, искал грибы. Они поздоровались, посидели на бугорке, в траве, утоляя голод взятыми из дома припасами. Николай обрадовался встрече с Геронтом. Они поговорили, как старые знакомые, Николай пригласил старика к себе в гости. Геронт согласился:

— Пока ноги ходят, приду. А то ровно бирюк живу.

— Ну какой бирюк, — возразил Николай. — У вас по соседству тётка Вера. — Он знал эту больную пожилую женщину. — Вдвоем всё веселее.

— Зайду на досуге, — ответил Геронт.

В этом году Геронт дважды навещал Воронина. Первый раз в середине лета. От Дурова до хутора, где жил Геронт, было километров пять напрямик, а если по дороге, которая то спускалась в овраги, то поднималась на взгорки, то обходила топкие места или вообще непролазные глубокие ямы, хватило бы и на двенадцать. Геронт зашёл после полудня, когда солнце вовсю припекало. На шее у него было привязано лукошко на широкой лямке, полное земляники, которая уже отходила.

Николай был дома и вышел встретить старика. При виде его Геронт заулыбался:

— А я иду и думаю: «А вдруг не застану, может, по ягоды ушёл, ягод у нас в нонешнем году пропасть как много». Вот и хорошо, что застал.

— Я сходил раза два, — сказал Николай, приглашая Геронта в дом, — купил песку, сварил варенья на зиму, мне хватит, а больше недосуг ходить — всё натюрморты пишу. Говоришь, ягоды ещё есть в лесу? — Он посмотрел на красные земляничины, горкой выпирающие из лукошка. — Может, схожу. Запас кармана не тянет.

— Да полно тебе! Я дам ягод-то, — отозвался Геронт. — Ты знай работай. Я вдругорядь схожу. Чего мне дома делать…

— Брось ты, дед Геронт. Сам схожу. Мне самому интересно. Люблю я это дело — что грибы собирать, что ягоды. Да и глаз от холста отдохнёт, а рука от кисти. Проходи в дом!

— А ты рисуешь, значит, — сказал Геронт, входя в дом и оглядывая множество картин, висящих на стенах. — Это как увлечение или за это деньги платят?

— Сначала было увлечением. А теперь этим ремеслом на жизнь себе зарабатываю.

— Да, Николай. Жизнь пошла тяжёлая, — вздохнул Геронт, присаживаясь на поданный табурет. — Не знаешь, как и чем заработать. Пока жена была жива, мы коровёнку держали, овечек, огород большой был, чего только в нём не росло, в город лишку отвозили, тогда автобус мимо нас ходил. Теперь мне одному это не под силу тянуть, годков-то много. Вот козу пока держу. Сена накашиваю на неё вдосталь, и высушу, и скопню и на двор уберу. И веников этой короедке тоже хватает, не ленюсь принести. И молочко козье пью, так что с голоду не умираю. А без подсобного хозяйства и не знаю, как жил бы… Ты молоко козье любишь, Николай?