Ее голос изменился, подумал Алекс, мысленно отмечая это для своей статьи — она увлечена и в своей стихии, а не застенчива и задумчива, как была вчера, когда мы говорили о деньгах. Это — ее область и здесь она чувствует себя уютно, здесь она не задумывается о самой себе.

Он сосредоточился на рисунках. Некоторые были в карандаше, другие — в разноцветной туши, а немногие оказались акварелями. На каждом листе было представлено два рисунка продукта в натуральную величину, виды спереди и сзади, иногда вид сбоку. Клер почти не комментировала, пока Алекс медленно переворачивал листы; еще один признак профессионализма, подумал он, она предоставляет говорить за себя своей работе. И эта работа его впечатляла — своей силой. Упаковка — флаконы, бутылочки — были янтарного оттенка, но их разнообразие было необычайным: были здесь баночки, вылепленные в виде женского торса, бутылочки, формой напоминающие турецкую кривую саблю с ручкой, украшенной камнями, тюбики, испещренные золотыми и серебряными лентами, баночки таких волноподобных форм, что казалось, они выплескивались за границы листа, и другие, похожие на слезинки. Одна из самых интригующих, подумал Алекс, была упаковка для того, что было обозначено как Глазной Восстановительный, плоская вытянутая баночка янтарного цвета с шарнирной крышкой, украшенной одиноким камушком.

— Они все очень разные и очень красивые, — сказал он, перевернув последний лист. — А большинство косметических упаковок совсем не такие, правда ведь?

— Нет, большинство из них выглядят так, словно их вынесли прямо из лаборатории, так что именно этого чаще всего не хватает большинству компаний. Но ведь неважно, сколько научных изысканий потребовалось провести перед производством, в пользовании косметикой по-прежнему остается много волшебства и какого-то ри-гуала — большинство людей пытаются убедить себя, что то, что они покупают, совершит для них любые чудеса, которые они только пожелают, а эта убежденность начинается тогда, когда они берут баночку, бутылочку или тюбик с утра, и ощущают ее материал и форму, прежде чем открыть. Вот с чего начинаются их фантазии. Я думаю, они хотят, чтобы с этого начиналась и красота.

— Вы думаете — что это фантазии, когда люди пытаются убедить себя, что нечто подействует должным образом?

— Большей частью так. — Клер бросила взгляд на свои рисунки. — Вы собираетесь спросить, как я могу помогать приманивать людей, чтобы они тратили деньги на то, во что я не верю?

— Я бы не выразил это так грубо.

— А как бы вы сказали?

— Я спросил бы вас: насколько важны, вы думаете, эти фантазии для людей, и не поэтому ли вы вкладываете так много энергии и мастерства в ту работу, что делаете.

— Ваш вопрос гораздо интересней, чем мой. — Клер взяла карандаш — мне знаком этот инстинкт, подумал Алекс, нам обоим лучше размышляется с карандашом в руках — и пролистнула свои чертежи. — Я думаю, что фантазии — это основа нашего благополучия, — сказала она тихо. — Вот почему я покупала лотерейные билеты: это была игра с самой собой, фантазия, нечто вроде искорки в очень спокойной жизни. Я думаю, что лучший дизайн всегда имеет какое-то отношение к фантазии. Но причина того, что я вкладываю все, что имею в эти рисунки, в том, что я не думаю о продукте, когда рисую контейнер для него. Я просто люблю дизайн. Я обнаружила это, когда бросила свою работу. Я скучала по ней. Возникла пустота, и поначалу я не знала, отчего так. Но как только я снова начала заниматься дизайном, то поняла, что пустота была тем самым местом в душе, которое я перестала" заполнять, создавая красоту.

Алекс кивнул, почти самому себе. Возникла пустота. Он тоже знал это. Он ощущал ее каждый день, когда не писал, не мог писать книг, которые так любил писать. Пустота. Нужда, которую не удовлетворит ничто иное.

— Что ж, вы создаете красоту, — сказал он наконец. — Я очень рад, что вы смогли к этому вернуться.

Расслышав боль в его голосе, Клер быстро взглянула на него:

— Может быть, вы тоже вернетесь, — поспешно сказала она. Затем, давая ему время, она отвернулась и возвратилась к своему стулу. — И еще кое-что сегодня произошло. Мне позвонили, когда я была в «Эйгер Лэбс» — от президента сети ресторанов; очевидно, Квентин показал ему копии одного-двух моих предварительных набросков, и теперь он хочет, чтобы я занялась дизайном рекламных брошюр и меню для его ресторанов. Он говорил о новом фарфоре и стекле. Я никогда этим не занималась.

— Так вы согласились?

— Я сказала, что поговорю с ним, когда закончу эту работу. Мне это нравится, но если я соберусь работать на другие компании, то придется думать о помощи секретаря и дизайнеров, а это означает создать свою собственную фирму. Я не уверена, что прямо сейчас способна на это.

— Вам хочется еще немного позабавляться. Она улыбнулась:

— Думаю, так. Мне нравится, когда я могу делать то, что хочу.

— И еще вы любите дизайн.

— Да, и если мне повезет, я смогу рассматривать и выбирать.

Алекс сел снова рядом и, вытащив маленький диктофон, нажал на кнопку включения.

— Что вы чувствуете, когда работаете, теперь уже не для того, чтобы себя обеспечивать?

— Я чувствую большую уверенность в себе, — сказала она тут же. — Я думаю, самая большая проблема в работе на кого-то еще в том, что нет времени за работой подумать, что ты делаешь, и как это делать лучше. А когда люди начинают об этом размышлять, их обвиняют в мечтательности. Вы счастливы: у вас таких проблем нет, вы работаете на себя и можете тратить много времени на обдумывание.

— Да. Больше всего я смотрю, думаю, мечтаю, и только потом пишу. Но отдача есть — если мысли приходят хорошие, то и писание удается. Вы еще не рассказали мне, почему вы решили снова начать работать.

— Чтобы знать, к чему я принадлежу, — сказала Клер, неожиданно угрюмо. — Иногда, когда я бродила по Нью-Йорку с подругами по магазинам. Напротив. Дело было только в том, что когда я этим занималась, то начинала чувствовать себя бездельницей, праздношатающейся, и мне становился нужен якорь. Когда Эмма росла, она была моим якорем, даже больше, чем работа. Но наши жизни так изменились… а где сейчас Эмма? Она сказала, что будет с утра дома, и поговорит с вами.

— Ханна сказала, что она еще спит.

Клер поглядела через комнату, как будто надеялась заглянуть в комнату Эммы в другом конце дома.

— В последнее время она так много спит. — пробормотала она.

Алекс ничего не сказал, выжидая. Через секунду она повернулась к нему.

— Ну вот, поэтому я и работаю. Ведь когда я сижу за чертежным столом или за компьютером или даже прогуливаюсь ночью и раздумываю над проблемой дизайна, у меня есть нечто, за что можно зацепиться, и место, где я знаю что делать и как. Где я точно знаю, зачем я там, и как я себя там чувствую.

— Ну и как же?

— Прекрасно. Я делаю нечто, что умею и что люблю, и это — мое, а не чье-то. Я занимаюсь собственным делом, и когда что-то получается, и я понимаю, что получается хорошо, то лучшего ощущения в мире не найдешь. Должно быть, у вас было нечто подобное с вашим писательством. Вот почему я не понимаю, как вы могли бросить свои романы. Они давали вам так много возможностей строить и создавать, творить… а журнальные статьи мне кажутся маленькими комнатками, в которых особо ничего не построишь, тогда как роман — целый мир.

— Да, это так, — пробормотал Алекс. Он сидел, расслабившись, в этой светлой мастерской, говорил с женщиной, которая была так чутка, и чей мозг работал точно так же, как и его, и он каким-то чудом ощущал себя дома. Вам следует открыться людям; не только задавать свои журналистские вопросы, но и делиться с ними своими чувствами, потому что именно так мы становимся ближе друг к другу, и человечней, и любимей.

Наконец он тихо произнес:

— Я не принимал решения прекратить писать романы, Клер. Просто однажды никаких романов внутри меня не было, и ничто не ожидало своей очереди быть написанным. Я был пуст.