— Лев Сергеич, — заговорил доктор, — вы не сердитесь на мое невежество, но я ничего не понимаю в механике, да и физику чуть-чуть знаю. Вот Успенский, тот поймет вас…
— Ну, славу богу, — улыбаясь, перебил его Грибов, — теперь вы успокоились. Так вот, моей задачей было придумать подходящий двигатель. Вчера я окончательно эту задачу решил. Машина будет летать! Слышите, — будет летать!
— Понимаю! — радостно воскликнул Шнеерсон. — Мы с этих машин будем бросать бомбы! Мы в пыль обратим дворцы и казармы! Мы возьмем в плен самодержавие и сотрем его в прах!
Увлеченный доктор рисовал картину за картиной побед революции, — теперь он сам был в революционной горячке, — а Грибов с любовной улыбкой слушал его проекты. Когда тот, наконец, успокоился, Грибов сказал ему:
— Теперь вы понимаете, почему мы с женой так стремимся в эту гиблую Гольчиху, Эта Гольчиха будет для нас самой конспиративной квартирой, из которой мы начнем войну с царизмом. Но прежде нам нужно настроить машин и приготовить фалангу бойцов.
— О, если бы такие аппараты были у парижских коммунаров, — грустно заметил Шнеерсон, — то человеческая история пошла бы другими путями.
Они долго беседовали на разные темы, но Грибов снова перешел к делу. Ему были нужны верные и умелые люди, нужны были деньги, машины и материалы.
Почти всю ночь просидели они, обдумывая всевозможные планы и выбирая подходящих людей в Туруханском крае и тех, кого можно сюда вызвать. Намечено было трое: физик Успенский, слесарь Рукавицын и студент Орлов. Кроме того, Грибов думал привлечь к работе своего старого товарища Лазарева из Енисейска.
VI
Прошел месяц после разговора Грибова с доктором Шнеерсоном. Могучий Енисей взломал свои льды, а следом за плывущими льдинами потянулись со всех сторон большие крытые лодки. Казалось, будто люди провожают лед. Это рыбопромышленники торопятся наверстать время и все успеть за короткое лето, которому всего два с половиной месяца.
Веселое, радостное это время. Лучезарное солнце, выкатившись в один из майских дней, уже не закатывается до осени, когда появятся снова ночи, потом будут вместо дней пылать кровавые долгие зори и, наконец, наступит непрерывная зимняя ночь.
Весна в Туруханске дружная. Словно зная недолгий срок солнечных дней и ночей, безостановочно прут из земли зеленые травы, а кусты и деревья изо всех сил гонят листву и спешат распуститься цветами и сережками.
Прошла только неделя весны, а Грибовы не узнали окрестностей. По берегам седого Енисея еще громоздились глыбы выброшенного льда, кое-где еще белели сугробы снега, сверкая талыми, будто стеклянными боками, а, могучая тайга шумела нежным зеленым убором, расстилались изумрудные травы, пестрея ранними цветами.
Странно и непривычно чувствовали себя Грибовы в эти дни незаходящего солнца. Они теряли чувство времени, и даже часы не помогали, так как неизвестно было, что это: десять часов утра или вечера, день это или ночь. Непрерывный свет раздражал, и нельзя было выбрать времени, когда ложиться спать. Днем и ночью на сверкающем небе сияет полярное солнце, и все начинает казаться каким-то странным сном.
Но местные жители спят спокойно, и Туруханск в 11 часов этой солнечной ночи будто вымирает. Спят люди, звери и птицы как в заколдованном царстве. Изредка только по-ночному взлает собака, по-ночному перекликнутся петухи, и неприятно как-то действуют эти ночные звуки при сияющем солнце.
Все же, несмотря на непривычную обстановку, весна и кипучая жизнь проснувшейся природы хорошо действовали на Грибовых. Лев Сергеич с удвоенной энергией готовился к отплытию в Гольчиху. Теперь у него ежедневно собиралось человек пять политических ссыльных, живущих в Туруханске и рекомендованных ему Шнеерсоном.
Это были: молодой учитель физики Успенский с женой Анной Ивановной, студент Орлов, жених Лии Шнеерсон, а главное — Семен Степаныч Рукавицын, слесарь с тульского оружейного завода. Грибов сразу оценил Рукавицына как блестящего исполнителя самых трудных технических работ; он и Успенский сделались главными помощниками Льва Сергеича.
Рукавицын был один из ранних членов Севернорусского рабочего союза. После провала в 1878 году он был арестован, прошел ряд тюрем и этапов, наконец он был водворен в Туруханске и жил здесь уже третий год с женой, пробравшейся к нему с невероятными трудностями. У него было четверо детей: два мальчика и две девочки. У Успенских тоже были дети.
Таким образом две семьи давали четырех взрослых людей, а кроме того, прибавлялись Орлов и Лия, тоже ехавшие в Гольчиху. Это составляло вместе с Грибовыми уже значительную колонию в восемь человек, не считая детей.
Сам доктор Шнеерсон с семьей тоже должен был присоединиться потом к колонии, но пока оставался в Туруханске для связей с внешним миром.
Все это обсуждалось до мельчайших подробностей Варварой Михайловной, Шнеерсоном, Орловым и другими членами колонии, а Грибов, Успенский и Рукавицын совещались отдельно, подсчитывали и обдумывали — что, где и как достать нужное для ихбудущих работ.
Однажды, во время одного из таких двойных заседаний, вдруг все услышали в тишине солнечной ночи странные, правильно чередующиеся звуки:
— Тук-тук…
Это туканье шло непрерывно, то усиливаясь, то ослабевая.
— Пароход! — крикнул Орлов.
Все засуетились, но видя, что Грибов продолжает беседу, остались в комнатах, но были взволнованы, и разговоры путались, хотя никто не хотел обнаружить своего любопытства.
Раздался причальный свисток. Этого не выдержал и Грибов. Решили закончить еще один вопрос и итти к берегу. Но вот записаны последние цифры. Грибов вышел из своей комнаты в сопровождении Успенского и Рукавицына. Однако не успели отворить калитку, как во двор вбежал взволнованный Шнеерсон, сияя от радости и размахивая руками.
— Господа! — крикнул он. — Наши планы одобрены! Со мной Сергей, из Енисейска приехал.
Калитка еще раз хлопнула, и вошел Лазарев медленной походкой. Его холодные голубые глаза бегло обвели всех и улыбнулись Грибову.
— Здравствуй, Лев! — произнес он своим металлическим голосом и поцеловался с Грибовым.
Поздоровавшись с остальными крепким коротким пожатием руки, Лазарев ушел с Грибовым в комнаты. Во всей фигуре Лазарева было что-то властное и суровое, — это почувствовали все, и, хотя никакого запрещения не было, но никто не пошел вслед за ними.
Войдя в комнату, Лазарев приступил прямо к делу.
— Мы в Енисейске, — говорил он, — как только получили твое письмо, сейчас же пошли на полных парах. В Лондон пришлось отправить письмо, но оттуда получили ответ по телеграфу. Телеграмма и телеграфный перевод на имя знакомого купца. Вот что они пишут: «Ивану Петровичу Сизых. Енисейск. Масло покупаем, всю партию. Шлем задаток 2000 рублей. Спешите. Необходимые машины и материалы для вашего маслобойного завода вышлем. Торговый дом Вилькс и К°».
— Браво! — воскликнул Грибов. — А ты долго пробудешь?
— Нет. Парохода ждать не буду, — сказал Лазарев, — он идет в Дудинку. Чтобы не вызывать подозрений, я сегодня же еду обратно. Пароход догонит меня в Нижне-Имбацком. Ты мне расскажи все твои планы, чтобы я мог сообщить в Лондон. Вот тебе деньги, половина тут мелкими знаками, чтобы не обратить внимания. Часть денег оставь у меня, часть у Шнеерсона для приемки и отсылки машин и материалов. Потом они вышлют еще, так как телеграфируют «задаток». Мы так условились.
— Правильно, — согласился Грибов, — кассиром у нас будет Успенский. Теперь можно позвать их?
— Хорошо. Зови.
После того, как деньги были переданы Успенскому и Шнеерсону, Грибов изложил в общих чертах план устройства колонии в Гольчихе.
В конце мая, запасшись всем необходимым, будущие колонисты поплывут вниз по Енисею. Властям они официально заявят, что организуют рыбные промыслы и охоту на пушных зверей, и попросят разрешения на устройство кузницы, для вида, конечно.
Поселятся не в самой Гольчихе, а на северо-восток от реки того же имени, построят дом и обнесут его высоким забором. Словом, это будет деревянная крепость, за стенами которой закипит работа. Это нужно для того, чтобы крайне любопытные туземцы не могли попасть к ним без разрешения.