Александра ЧИСТЯКОВА

Не много ли для одной?

Решила вести дневник. Но сначала опишу свою прошлую жизнь. Мне уже двадцать четыре года. Я все время была в недостатках и печали, но самое начало жизни было светлым.

Нас в семье росло четыре дочери. Старшую звали Лиза, вторую — Поля, третью — Катя, четвертая росла я. За смуглость и чрезмерную подвижность мама иногда называла меня «Жучка ты моя чернущая».

Помню, как дружно мы готовились к праздникам: белили, мыли, чистили самовары, вилки, подносы. Все шло конвейером. У нас была избушка небольшая. Кухня называлась кутьем. Это не совсем и кухня была: просто русская печь была отгорожена тесом. В этом закутке стряпалось, варилось, здесь находились все горшки. Как войдешь в нашу избушку, по правую руку стояла деревянная большая койка, к которой была прибита на шарниры доска: ее к ночи поднимали, и мы спали всей семьей поперек койки. А иногда спали на полатях или на печи. Особенно зимой: набегаешься на морозе и лезешь на печь.

Платья шили нам из холста. Выкрасит его мама в разные цвета: половина платья одного цвета, половина другого. Тогда и показываешь подружкам: «Эх, у меня новое платье!» Шили и ситцевые, но только к большим праздникам: к Пасхе и Рождеству.

В праздники мне было лучше всех. Во-первых, я была меньше всех, а во-вторых, я хорошо плясала. Если собирались гости к нам, то меня с палатей снимали и заставляли плясать, а потом давали денег. Мы ели в праздники очень вкусные, приготовленные мамой обеды. Она зажаривала в жаровне поросеночка или гуся, или утку. Да так вкусно начинит, что пальчики оближешь! Всегда маму хвалили за приготовления. А научилась она у богатых людей. Когда у нее отец умер, она с семи лет по нянькам жила, а потом по прислугам, вот и научилась. А семнадцати лет уже вышла замуж. Отец рос в большой семье, как он рассказывал, и с мачехой. Отделили их, дали по ложке и чашку, нетель и старую кобылу. Вот они и жили помаленьку, пока кое-как выбрались из нужды.

Вспоминаю, как отец и мамин брат, который мне приходился крестным, везли меня из деревни в деревню речкой на лодке. Уж эту гордость я, наверное, всегда помнить буду. Платье на мне новое и букет цветов в руках. Плывем и рыбу в воде видно. Из деревни мы с папой шли пешком. А на лугах такая красота, что даже не расскажешь. Потом я часто бегала этими лугами в деревню, так как там жила мамина мать, бабушка Ключиха. Так звали ее все в деревне и у нас дома.

Еще любила вечера (они редко бывали), когда стряпали мы всей семьей пельмени. Мама тесто наладит, папа мяса накрутит, а стряпали все и всегда за этой работой пели песни. Много раз я слышала от других матерей, когда они говорили: «Григорьевна, несдобровать вашей семье. Вы очень дружно живете». И это было в самом деле. Если взрослые были в поле, то мы трое: Поля, Катя и я — все делали по дому. Но коров доила мама, их было две. Одна старая, а вторая — первотелок. А свиней как станем кормить, так они не раз Полину с ног сбивали. А позднее делали так: нальем в корыто, тогда и выпустим их. Держали гусей и уток. Я один раз утенка поймала, так утка мне чуть глаза не повыклевала. Гусак сколько раз гонял. А с печи падала — несчетно раз. Один раз перевернулась прямо в пойло головой. И все обходилось. А Катюша раз с порога сорвалась, вывихнула руку. Так она все лето проходила с подвешенной рукой. Потом врач Чубарев вылечил.

А потом у нас заболела мама. Как мы плакали. Я еще мало понимала, что это за болезнь, а старшие уже разбирались. Мама во время половодья сорвалась в воду, и заболела туберкулезом легких. Папа, недолго думая, продал корову и отправил маму в Томск. Там ее вылечили. Она приехала совсем здоровая. Соседи иногда подсмеивались над отцом, и она решила доказать, что работать может. Она один день лен помяла. А после этого опять свалилась. Папа делал какой-то состав и поил ее, варил куриный бульон. И в это же время родилась Тамара. Тамаре грудь матери совсем не дали, растили ее без материнского молока. По всей ночи она иногда плакала, и Лиза сидела около зыбки, потому что мама лежала в больнице. Все же маму отходили, она снова поднялась, а весной принимала солнечные ванны от пяти минут до часу. Но курить при маме никто не курил.

Подошла осень, мои сестры уехали учиться. В это время мне очень скучно жить стало одной, что мне эта Томочка, хоть ей было уже больше года, а все не то. Я привыкла быть с Катюшей, она старше меня на два года, но мы с ней жили душа в душу, редко ругались. Если уж сильно рассержусь на нее, то обзывала «Карька длинноногий». Потому что она была высокая и худенькая, а она меня обзывала «отряхой». Вот и вся наша ругань, и то минут на пять, а потом снова вместе.

Стала я проситься в школу, плачу каждый день. Отец старался уговорить: мол, одеть тебя не во что, а я все свое: «Хоть в чем буду ходить, только отправьте». Послушал, послушал отец и повез. В этом году учили в Итате. Там было общежитие и уже народ слился в комнату. Нам для всех учеников выделили две коровы. Привезли муки, крупы, картошки, капусты, масла, и дали повара, а убирали девочки старших классов по очереди. Вот где было веселье. У нас комнаты с мальчиками были разные, а кухня общая. Выпускалась стенная газета. Отмечали плохих и хороших. Каждую неделю проводились пионерские сборы. Там критиковали друг друга и на это не сердились. Во время выполнения домашних заданий приходили учителя из школы. Помогали тому, кто отстает, или что-нибудь не понял. В свободное время устраивали игры и танцы. С нами была гармошка, гитара и балалайка. Этот год у нас пролетел незаметно. Несмотря на то, что на четверых у нас было двое валенок и пальто с жакетом. Потом папу перевели в другую деревню. Там тоже жили неплохо. Зимой учились рядом, ставили маленькие постановочки, в то время в нашей семье появился брат Гоша. Вот уж мы радовались с Катюшей!

Вскоре папу опять отправляют в Тяжин, и мы с ним. Там мы с Катюшей учились в третьем классе. Купили нам с ней одинаковые ботинки и платья. Мы боялись ходить много: берегли ботинки. Как приходили из школы, свертывали платья и сразу разувались. Но горе нас опять не покинуло: мама снова заболела. Папа опять отправил ее в Томск, а сам стал попивать и не стал приходить даже ночью.

Полина училась в шестом. Тоже почуяла слабинку, уроки выполнять не стала, а к весне совсем бросила. Когда вернулась мама, хорошего у нас ничего не было. Валенки у нас с Катей порвались: идешь и портянки за собой волочатся. Отец сдружился с какой-то дояркой и что-то наделал. Мама взяла с ним развод, а он уехал неизвестно куда.

Мама в Тяжине жить тоже не захотела. Поехали мы в Малоитатку, где жила бабушка и наш крестный. Немного пожили. Потом, как нарочно как будто кто поджег, сгорело шесть домов, среди которых был бабушкин. Мы оказались без крова. Мама уехала одна, Лиза еще до пожара вышла замуж, мы с Катюшей в люди пошли: я в няньки, Катюша в прислуги.

Год неурожайный, хлеба было мало, работали за кусок хлеба. Моя хозяйка была свинаркой. У нее росли две девочки. Я всячески старалась уважить хозяйке. Водилась и мыла полы, стирала подстилки и детское белье, иногда стряпала и доила корову. Когда наступал хозяйкин черед пасти свиней, я ходила за нее. Мы пасли вчетвером: два подпаска и еще свинарка. Подпасками были две Шуры: один Бруев, которого я полюбила с первой встречи, второй Пожидаев. Я с ними никогда не разговаривала. Потому что мое положение не блистало. Крестный от нас совсем отказался, я была очень бедной.

Я все больше влюблялась в этого Шуру. Не знаю почему, но я его стеснялась, мне не хотелось показываться ему в глаза, когда на мне было грязное или рваное платье, или в то время, когда я делала то, что непосильно. Например, ведра у хозяйки были большие, а я еще маленькая, так носила воду рано утром, чтобы он не видел, так как он жил наискосок от нас, через дорогу.

Однажды, когда свиньи улеглись, оба Шуры подошли ко мне. Стали спрашивать: «Почему ты с нами не разговариваешь? Ведь нам уже скучно с тобой становится. Ходишь, мурлычешь песенки, а нам и слова сказать не хочешь». Я ответила, что мне им рассказывать нечего и спрашивать их не о чем. У вас, говорю, книги есть прочитанные, учебники, а у меня пеленки. Я покраснела, и мельком глянула на Бруева. Он глядел на меня как на какую-то карту, которую он хотел изучить. Потом мы опять разошлись, так как наше стадо поднялось, но к вечеру Бруев мне крикнул: «Эй, нянька, возьми!» Он кинул мне красивую вырезанную тросточку, на которой было написано: «Кого люблю, тому дарю навечно». Я взяла эту тросточку и вся загорелась огнем, а сама подумала «Хоть бы он не увидел, что я так покраснела». Потом он писал мне записочки и передавал их с моим сродным братом Васей.