Сержант ухитрился не только сохранить карту, но и вынести автомат Адабаша. Капитан с благодарностью подумал, как ему повезло, что рядом с ним в самых опасных передрягах, на которые так щедра война, находился этот уже немолодой, рассудительный, по-колхозному основательный сержант. Они были из одной области. Когда в сорок третьем Адабаш встретил земляка, он даже не удивился: война всегда щедра на неожиданности.

— Ну, попробуем… — сказал Орлик, помогая Адабашу подняться.

Капитан ухватился за его пояс, потом плечо, встал, но тут же резкая боль ослепила его, он застонал и ничком повалился на влажную от ночной росы землю. Орлик не смог его удержать.

— Ноги… — отметил сержант. Он ощупал грудь капитана, рука его стала липкой, словно бы ее окунули в что-то густое и вязкое.

— И грудь… Слева, ближе к плечу… Ничего страшного, вроде бы в мякоть. Вытащу, перевяжу.

— Тише, — приказал Адабаш.

Метрах в двухстах от разведчиков раздавались встревоженные голоса, слышались команды, светлячками вспыхивали и гасли лучи фонариков. Надо было уходить отсюда, немцы вскоре сообразят, что к чему, пойдут по следу.

Орлик снова поднял капитана с земли, закинул его руку себе за шею, протянул автомат.

— Опирайся, как на палку.

— Старайся по дорожкам… Чтобы не наследить.

— Ага…

Каждый шаг давался с огромным трудом, и все-таки они одолели еще метров двести, вошли во дворик коттеджа, такого же безликого, как и все остальные вокруг.

— Отдохни, — прохрипел Орлик и прислонил капитана к серой стене.

Сержант достал перевязочные пакеты, ножом разрезал гимнастерку и галифе Адабаша там, где они обильно пропитались кровью. Он наложил бинты, туго перетянув ноги над пулевыми ранами. Адабаш старался не стонать, закрыл глаза, собираясь с силами, успокаивая острую, режущую боль. И понял, что идти дальше не сможет.

— Сквозные, — удовлетворенно пробормотал Орлик. — Везучий ты, капитан, через неделю танцевать сможешь…

— Если выберусь отсюда. Хватит возиться, сержант, оставляй меня здесь и уходи.

— Ты чего? — удивился Орлик.

— Карта важнее всего… Уже светает…

Небо по краям и в самом деле посветлело, стрельба почти прекратилась — так часто бывало перед рассветом.

— Нет, — после короткого раздумья ответил сержант. Он прислушивался, пытаясь понять, что за неясный шум раздается где-то там, в коттедже.

— Рассветет, и нас обнаружат мгновенно, — прохрипел капитан. — Глупо погибать вдвоем за несколько дней до победы. И карта… Ты ведь знаешь ей цену.

— Перестань, Егор. — Орлик назвал капитана по имени, что позволял себе крайне редко. Но сейчас они были одни, вокруг лежал чужой, враждебный город..

— Уходи, — потребовал капитан, — оставь мне флягу с водой, гранаты и сколько можешь — диски. Приказываю…

Он сказал это строго и непреклонно, и Орлик понял, что придется подчиниться. Приказ есть приказ, его выполняют любой ценой, а здесь вышел такой случай, что одна жизнь, даже очень хорошего парня из родного края, была поставлена на эту злосчастную карту против сотен смертей тоже неплохих ребят и еще против тысяч шагов по чужой земле, которые можно было бы сделать с меньшей кровью.

— Оттащи меня на всякий случай под навес, — попросил Адабаш, указав на хозяйственную постройку, темнеющую в глубине дворика. — Авось не заметят.

— Я вернусь через несколько часов с нашими ребятами, — пообещал сержант. Но попрощался он с капитаном так, как прощаются навсегда, поцеловал в лоб и вздохнул.

Шаги его в неясном полумраке стихли почти сразу же: разведчик Орлик умел появляться и исчезать бесшумно.

Какое-то время Адабаш лежал в тишине, лишь изредка нарушаемой далекой канонадой. Временами он почти терял сознание, и тогда ему казалось, что он в своей деревне, спит в августовскую ночь во дворе отцовского дома на раскладушке под яблоней, и падают с глухим стуком на землю яблоки. И почему видится ночь именно в августе? Ведь сейчас весна, апрель, до августа еще надо дожить.

…Он доживет до августа. Но перешагнуть через этот месяц в будущее ему не посчастливится. А пока Адабаш ловил каждый звук весеннего апреля — он очень не хотел умереть внезапно.

Туго перевязанные раны не кровоточили, только никак не уходила боль — тупая, ноющая, казалось, бывшая с ним уже очень давно, всегда. Рассвет наступал быстро. Адабаш посмотрел на часы. Прошло не больше часа после ухода Орлика. А сколько осталось жить ему? Час? Два? Во всяком случае, как только начнется день и обитатели этого коттеджа или патруль, случайные обыватели, в эти опасные дни перемещавшиеся по одним им известным направлениям, увидят его — наступит конец. Сейчас многие крупные и мелкие нацистские бонзы, эсэсовцы, чиновники всевозможных ведомств «третьего рейха» пытались выбраться из осажденного Берлина на Запад, навстречу американским дивизиям. И понятно, они идут не широкими улицами, а закоулками, такими же, как тот, в котором укрылся он, Адабаш.

Капитан придвинул к себе автомат: заботливый Орлик даже сдвинул предохранитель. Потрогал гранаты, бросить их не сможет, однако в крайние минуты жизни пригодятся. Так сколько осталось ему отпущенного судьбой времени? Уже не раз приходилось встречаться лицом к лицу со смертью и в партизанском отряде, и позже, когда их отряд влился в части наступающей Советской Армии и он стал солдатом, потом офицером, но в такое отчаянное положение не попадал. Жаль, очень жаль, что теперь из их большого рода Адабашей останется в живых только сестричка Ганночка.

И тогда он услышал шаги. Скрипнула дверь коттеджа, и легкая тень четко выписалась в темном проеме. Адабаш потянул к себе оружие.

— Эй, — услышал он на немецком, — не стреляйте.

Это была девушка, очевидно, жившая в этом коттедже. Она легко спустилась по ступенькам, приблизилась к Адабашу, но остановилась в нерешительности. Их разделяли метров пять, но капитан ясно ее видел, она была одета в белое, и в сумраке рассвета показалась ему привидением. Больше всего он боялся именно сейчас потерять сознание — она позовет солдат, и его схватят живым, бессильного, жалкого.

— Иди сюда, — позвал капитан.

Девушка подошла ближе, наклонилась к капитану. Он увидел ее глаза совсем рядом, в них плескались страх и жалость, она интуитивно почувствовала, как ему плохо, что-то сказала — Адабаш не разобрал слов. Он заставил себя превозмочь боль и вслушаться. Девушка тихо, почти шепотом говорила и говорила: надо встать и перебраться в коттедж, иначе его увидят эсэсовцы, патрули каждое утро обшаривают все сады и закоулки, вылавливая дезертиров.

— В доме только я и моя мама, — сказала она. Капитан попытался встать, опираясь на автомат, и сразу же, глухо вскрикнув, повалился на бок. Тогда девушка неумело обхватила его за плечи, пытаясь помочь, но силенок ей явно не хватало, и она пришла в отчаяние.

— Они убьют вас, — проговорила сквозь слезы. — Кругом смерть, умирает город, умирают люди…

Девушка поднялась, плотнее накинула платок на плечи. Она, видно, на что-то решилась.

— Я позову Вилли, — пробормотала она. — Пусть Вилли что-нибудь придумает.

— Не смей! — прохрипел капитан. — Буду стрелять!

— Поверьте мне, я не хочу причинить вам вред! Я видела в окно, как ваш товарищ привел вас сюда. Могла позвонить в комендатуру, телефон вечером еще работал. А нет — можно было выйти незаметно и привести сюда солдат. Они были бы уже здесь. Но я ведь не сделала этого!

Ее слова показались убедительными.

— Ладно, — вынужден был согласиться капитан, — зови своего приятеля.

Она быстро и легко ушла. Адабаш стал ждать. Силы оставляли его, словно бы таяли в рассветной серой дымке. Вернется — не вернется? Одна? С патрулем? Что же, он встретит их так, что навеки запомнят. Только бы не потерять сознание…

Она возвратилась минут через двадцать с каким-то парнем в шинели без погон. Заметив их, Адабаш повел стволом автомата. Что-то в том, как шел этот человек, показалось капитану необычным, и он напрягся, присматриваясь, пытаясь угадать, что сделает тот, кого привела девушка. Нет, руки не в карманах шинели, и в них нет оружия.