— Ты насчет больницы хлопотал?

— Да, бабушка, — подтвердил Алексей.

— Ишь ты — бабушка, — проворчала она, — сыскался внучок. Твоя-то бабка жива?

— Нет, убили ее каратели. В Адабашах. Это в соседней области.

— Так ты из Адабашей? — с неожиданным интересом спросила старуха и даже попыталась приподняться на локте. — Потому и ищешь Ангела?

Алексей изумился — вот как поворачивается их разговор! Прошлый раз старуха все слышала, но промолчала, а теперь как-то очень обычно произнесла кличку карателя — словно бы привыкла к ней, слышала раньше. Конечно же, слышала! И не только слышала, но и видела его самого, ведь в ее доме шла пирушка после того, как каратели повесили партизана на крыльце сельсовета. Как же он не догадался об этом раньше!

— Совсем забыл, что вы ведь тоже в нашей области жили, — сказал Алексей. — От вашего села до Адабашей совсем недалеко, рядом они.

— Откуда знаешь, где я жила? — подозрительно спросила старуха.

Алексей не стал скрывать:

— По документам вашей дочери. Вы в каком году сюда перебрались?

— После того, как Зинка срок отбыла. Не захотела в родных местах оставаться — там всякий в нее камнем бросит.

— Но ведь чтобы такой дом купить, нужны немалые деньги.

Старуха повздыхала, поворочалась на кровати, размышляя, видно, сказать или не сказать, но парень внушал доверие, был почти земляком, да и внезапная смерть дочери заставляла ее по-иному взглянуть на некоторые стороны прошлой жизни. Она призналась:

— Деньги Зинка дала. Потому и спокойно ждала моей смерти, я здесь хозяйкой только числилась.

— Откуда у нее такие средства? — поинтересовался Алексей, хотя кое о чем начал догадываться.

— У нее и спроси, — ехидно прошамкала старуха.

Но Алексей спросил о другом:

— Бабушка, это Ангел к Зинаиде приходил?

Старуха долго молчала, и Алексей начал беспокоиться, не стало ли ей плохо. Он хотел было подойти к ней, но следователь, более опытный в общении с такого сорта людьми, жестом остановил: не торопись. Старуха молчала долго, она ушла воспоминаниями в свое далекое прошлое…

…Денщик Ангела неожиданно привязался к ней, все норовил почаще проведывать, если случалось команде быть поблизости. Назвался он Пашей. Любил степенно посидеть за столом, поговорить о делах по хозяйству. Или брал топор, шел чинить забор. Глафира только удивлялась: вокруг ее дома одни сгоревшие хаты, а этот забор чинит. Да, странный был мужик — карателям служил, а мучился и каялся как — не приведи господи. Однажды приехал с какой-то акции, трясется весь, слезы на глазах, лицо серое. Не могу, говорит, видеть, как детей убивают. Стариков — ладно, куда ни шло, а детей за что? Это он так неизвестно кого спрашивал. Глафира тогда ему выговаривала: чего это тебя колотит, запрягся с ними в один хомут — тащи. Он и рассказал, что в начале войны попал в плен, подыхал в лагере, а тут вербовщики повадились агитировать — большевикам уже крышка, надо подумать о себе, выжить, приспособиться к новым порядкам. Он подписал обязательство, решил, что как осмотрится — уйдет к своим. Так некоторые из пленных думали себе в утешение, но немцы не были простаками. Его подкормили, обмундировали и однажды на рассвете приказали расстрелять пленного командира Красной Армии. Поставили командира к кирпичному забору, на семь шагов от него — Пашу, а за спиной у Паши встал Ангел с автоматом. Ангел равнодушно объяснил, что если Паша по команде не выстрелит, то на спусковой крючок нажмет он, и тогда гнить Паше в одной яме с командиром. Паша выстрелил…

Ангел заметил у него склонности содержать все в порядке, каждой вещи определять нужное ей место, даже в казарме, среди мусора и грязи, разводимой полицейскими, поддерживать подобие чистоты. И взял его к себе денщиком.

Все это Паша рассказывал с тоской, не сразу, к самогону, который выставляла на стол Глафира, не прикасался, ему и без зелья было тошно. И вот однажды стало ему совсем худо, побелел прямо весь, разрыдался, начал рвать на себе рубашку, кричать, что убьет Ангела, который сделал его палачом.

Они, Паша и Глафира, думали, что одни в хате, никто их не слышит, Зинка вроде с вечера куда-то умотала по своим делам. И не заметила за трудным разговором Глафира, что Зинка давно уже возвратилась, улеглась в соседней с горницей комнате, все до единого словечка из их разговора слышала.

Глафире было и жаль его, но не то, чтобы уж очень. Что за мужик такой, раскис, размяк, сопли распустил. Вон у Ангела руки по локоть в крови, а ходит по земле хозяином, и даже немцы относятся к нему с опаской — от такого всего можно ожидать. А этот и грешить по-крупному не умеет. Ангел напоминал чем-то Глафире ее мужа, тот был таким же бешеным, все грозился по ночам порезать колхозных активистов, а добро коллективное пустить дымом по ветру. Только и успел, что поджог в колхозе сделать — пришли спокойные, вежливые люди, увели. И у мужа, исчезнувшего неизвестно где, и у Ангела ненависть была определенной, жгучей, казалось, ее можно было потрогать руками.

— Чего терзаешь себя, — сказала Глафира Паше, — нет у тебя теперь другой дорожки.

Но он был ей небезразличен, чувствовала она своим бабьим чутьем, что в другие — спокойные времена — получился бы из него хороший муж, домовитый, степенный, глава дома, в котором она бы всем распоряжалась, а соседкам говорила: «Мой так решил… А вы же знаете, если он уж решит — не переломаешь».

Только где те спокойные времена? К стрельбе да пожарам привыкли, что вроде и всегда так жили.

— Убью я Ангела! — кричал Паша, и щуплые плечи его вздрагивали от рыданий.

Не убьет он Ангела, понимала Глафира, не по зубам ему Ангел, да и нет уже у Паши иной дороги, кроме как с теми. Может, и не хотел он убивать пленного командира, только убил, и не имеет теперь значения, добровольно он такое сделал или по принуждению. Партизан, которого Ангел повесил на крыльце сельсовета, наверное, мог бы купить себе жизнь, выдав своих. А не захотел, предпочел смерть.

Не обойдет погибель и Пашу — это Глафира чувствовала. И ничего с этим не поделаешь, не нашел он в себе силы устоять на ногах, упал. Так думала Глафира, привыкшая ко многому в жизни относиться спокойно: чему быть, того не миновать. Но она и предположить не могла, что видит Пашу в последний раз. Проспавшись, он ушел в команду. Ангел пристрелил его собственноручно, даже не объясняя за что. Увидел, процедил: «А-а, это ты», — достал пистолет, выстрелил, сказал сбежавшимся полицейским: — Закопайте где-нибудь это дерьмо».

Глафира сообразила — это дочка слышала ее разговор с Пашей, она донесла Ангелу. Жалко ей было Пашу. И к дочке после этого стала относиться с опасением: вон на что способна — человека под свинец подвести.

— Бабушка, это Ангел к Зинке приходил? — настойчиво повторил свой вопрос Алексей.

Ищут Ангела, ищут… Она Зинке не раз говорила: «Не такие они люди, чтобы у них ангелы смерти безнаказанно летали». Не верила Зинка, надеялась на что-то, а какие могут быть надежды, если изувер.

— Не видела я его, — ответила старуха. — Я же в другой комнате лежу, не видела я. А говорили они всегда вполголоса, тихо, разве определишь, он или не он, когда столько лет прошло.

— А часто бывал?

— Несколько раз по вечерам, когда совсем темнело.

Алексей догадывался, что старухе известно гораздо больше, чем она рассказала, не может быть, чтобы, месяцами прикованная к постели, не перебирала она в памяти свое прошлое, как перебирают четки. И знает она, кто заглядывал к Зинке в вечерних потемках, когда можно прийти, не опасаясь любопытных взоров соседей. Как ее убедить, какие слова найти?

— Чего молчишь? — обеспокоенно зашевелилась в постели Глафира Григорьевна. — О чем думаешь?

Алексей не отвечал.

— Зачем ты хотел меня в больницу отправить? — пробормотала старуха. — Жалко стало?

— И жалко, — спокойно объяснил Алексей. — И еще потому, что каждому ясно: тот, кто убил Зинаиду, попытается убить и вас. Вы ведь знаете, кто это сделал. Отказались от больницы, теперь возле вашего дома охрана.