— Расчеты твои, Миша, правильны при трех «если», — сказал Кондратюк. — Если он не решится идти и днем. Если он не пережидает где-нибудь у своего человека. Если он…

— Не нарвется на пулю до встречи с нами, — закончил Михаил.

— Верно, — кивнул Кондратюк. — Поэтому во избежание предполагаемых обвинений в пособничестве врагу, — усмехнулся он, — раскинем сеть на третью ночь, оставляя ее и на день. Они обошли место, выбранное для временной базы, охранение, внимательно осмотрели в бинокли всю местность. Вернувшись, командир съел несколько галет, смочил водой рот и лег спать. Едва опустился на пастушью накидку, почувствовал, что засыпает, потому что минувшим днем в заботах о подготовке группы поспать ему не пришлось. Но сон отогнал голос Марьясина.

— Нет, мужики, тут я не осведомлен, — говорил Марьясин, видимо, продолжая ранее начавшийся разговор. — Например, о нынешних татарах я могу судить только по нашему Рафату Файзулину. Так какой же он татарин?! Тем более, татаро-монгол. Происхождение русско-детдомовское. Образование средне-техническое. Да узнай Чингисхан, что его потомок может руководить движением десятков электровозов, как он сам — десятками туменов, правитель вселенной с перепугу в могиле бы перевернулся. Кстати, никто не знает, где его могила, потому что по ней прошлись те самые десятки туменов, в каждом из которых тысяч десять лошадей, соответственно и всадников. Дальше. Водку пьет не хуже любого. Свинину любит и лопает, как Дмитриевич. Коня видел только в кино и по телевидению. Зато в пальбе огненным зельем фору даст самому воинственному Аллаху, в которого не верит, как, впрочем, и в других так называемых богов. Единственно, что в нем есть от наших бывших угнетателей, это то, что русскую умыкнул себе в жены, захватчик этакий.

Ребята смеялись. Кондратюк про себя улыбался. Рафат молчал.

Прапорщик Файзулин, красавец татарин с европейскими чертами лица, отличался необычайной молчаливостью. Когда Кондратюк однажды спросил, как он с такой «говорливостью» мог работать железнодорожным диспетчером, Рафат с улыбкой ответил: «Я говорил только по делу, командир». Он единственный в группе терпеть не мог мата, но допускал его для других, как средство выражения эмоций, только морщился и молчал. Он же единственный при любой возможности пересылал жене свою получку, оставляя для себя необходимый минимум, и никогда ни у кого не брал в долг. Стараясь не показать этого, командир симпатизировал ему, и Рафат чувствовал его симпатию.

Прежде чем уснуть, Кондратюк еще выслушал неожиданно разгоревшийся спор.

— Кстати, о татарах, — продолжал Михаил. — Мне вспомнился такой исторический факт. Если татарский мурза, князь или царевич, изменив Орде, бежал на Русь, а таких было немало, он никогда не изменял Руси. Ни один из них, ни разу. А сколько наших сволочей…

— А крымские татары во время войны? — перебил кто-то, Кондратюк не разобрал, кто именно.

— А разве они добровольно перешли на сторону советской власти? — возразил Марьясин. — У нас привыкли молотком вбивать в голову идеи.

— А разве Русь добровольно приняла татаро-монгольское иго? — донесся до Кондратюка голос Юрия Черных. — Правда, татары пользовались не молотком, — с иронией продолжал тот. — Они саблями сносили головы, которые не принимали идею об их господстве. А заодно еще сотни тысяч других ни в чем не повинных голов. Так что Сталин еще гуманно поступил с крымскими татарами. Не расстрелял, а только выселил. Они же на самом деле предатели! Почти все поддерживали немцев и выдавали наших.

— Стало быть, Иосиф Виссарионович осуществил историческую месть? — уточнил Михаил. — Тогда почему бы не искоренить итальянцев, как потомков римских завоевателей, французов как наследников империи Наполеона, тех же татар и монголов, покоривших полмира? А если исходить из ближайшей истории, то немцы вообще должны быть стерты с лица земли. Что касается крымских татар и некоторых народностей Кавказа, депортированных после войны, то зря ты считаешь их предателями. Как известно, предают только свои. А они для советской власти своими никогда не были.

— А если не были своими, значит всегда были врагами, — не отступался от своего лейтенант. — Тогда с ними вообще обошлись очень мягко, можно сказать, по-христиански. Как там по-ихнему… Прости ближнего своего… Что-то в этом роде. Так на что же им жаловаться? На что обижаться? На то, что к ним отнеслись не как к врагам, а как к недоумкам, благодаря чему они и остались в живых?

— Ну, Юрий Антонович… — укоризненно покачал головой Марьясин, намереваясь выдвинуть возражения. Но его остановил Малышев:

— Кончай, старшой.

— Почему? — живо возразил Гамов. — Интересно же.

— Тебе интересно, а у меня эта история уже в печенках сидит. Не о чем больше говорить, что ли?

— Говорить, конечно, есть о чем, — согласился Марьясин. — Но ведь исторические времена в стране наступают, Дмитриевич. Вот посмотришь. Но раз тебе надоели мои экскурсы в историю, ничего не поделаешь, постараюсь сократить. У нас ведь не скажешь: не любо — не слушай, другим не мешай. Деваться-то некуда, — обведя взглядом каменистые вершины, рассмеялся ой и тоном приказа закончил: — Ну, поболтали, а теперь спать, кому положено.

Конца разговора командир не слышал, потому что проходил он в стороне, куда Малышев отвел Марьясина.

— Слушай, Михаил, — хмуро сказал старший прапорщик. — Мне же интересно, что ты рассказываешь. А сказал я так… чтобы ты остановился. С такими разговорами… Как там поет Высоцкий… «Капитан, никогда ты не будешь майором». А ты еще даже не капитан.

— Спасибо за заботу, Дмитриевич, — улыбнулся Михаил. — Капитаном я стану, наверное, в самое ближайшее время. Игорь сказал, что представление подано. И майором стать не проблема. Я же подал рапорт о поступлении в академию. Только вот начинаю думать: не лучше ли стать генералом от политики, чем майором от армии.

— А что, Михаил? — заинтересовался. Малышев. — Не мне рассуждать об этом, образования маловато, но, по-моему, в политике у тебя должно получиться. Хотя такие, как ты, и в армии нужны. Сам знаешь, сколько у нас говна в офицерском звании ходит.

— Спасибо на добром слове, — рассмеялся Марьясин. — Тут есть над чем подумать. А времена у нас на самом деле наступают веселые, Дмитриевич. Помяни мое слово. Горбачев ведет себя, как царь Додон, будто в бирюльки играет. Сам убедишься, Дмитриевич, он доиграется.

— Я так высоко не могу мыслить, — улыбнулся Малышев.

Еще одну ночь группа шла компактно и так же расположилась на дневку. Марьясин, безукоризненно выполнив свои обязанности первого заместителя командира, по обыкновению развлекал ребят историческими байками, на этот раз не касаясь политики. Рассказал, как английский король Карл Второй, который по фантазии Дюма взошел на престол благодаря Атосу и Д'Артаньяну, однажды застал в постели своей содержанки герцогини Кливлендской прямого предка Уинстона Черчиля Джона Черчиля. В ту пору он был просто светским сутенером, живущим за счет женщин, а после стал первым графом Мальборо. Именно о нем на Руси пели похабную песню: «Мальбрук в поход собрался, наелся кислых щей, в дороге…» И далее — совсем неприличное. Это ему за содействие в заключение мира со шведами Петр Первый соглашался, по условиям Джона Черчиля, дать титул русского князя и доходы на выбор с Киевского, Владимирского или Сибирского княжеств. «А ежели большего взалкает», — писал Петр, «то обещать ему рубин зело векикий и орден Андрея Первозванного».

— Ну и как, взалкал? — спросил прапорщик Костя Игнатов.

— Болтуном оказался предок Уинстона Черчиля, сутенер, ставший графом.

— А с этой, герцогиней, с которой ты начал, что?.. — полюбопытствовал Геннадии Чернышев.

— А с герцогиней так. Застав у нее в постели Джона Черчиля, король сказал: «Я тебя прощаю, прохвост, потому что таким образом ты зарабатываешь себе на хлеб».

Марьясин по себе знал, насколько чревато неожиданными последствиями напоминание голодному о хлебе, жаждущему о воде, истекающему желанием мужику о женщине, и переключился на другое.