Ведь чувства, которые свели их, ни с его, ни с её стороны не были особенно возвышенными и уж никак не объяснялись гармоническим слиянием душ. За последнее время чаще и чаще перед ним с беспощадной ясностью вставала мысль, насколько они разные люди во всех отношениях. Он отлично сознавал, что, если бы даже он мог приневолить себя и поделиться с Якобой тем, что сейчас занимает его, она всё равно бы ничего не поняла. Пер помнил её язвительные насмешки над религиозными исканиями людей. Может, и в самом деле для обеих сторон лучше расстаться именно сейчас, пока не случилось большей беды?

Так он сидел, занятый своими мрачными мыслями, когда дверь тихо отворилась, и в комнату вошла фрау Баби. В лице маленькой женщины, в её фигуре, в робких суетливых движениях было что-то мышиное, и с первого же дня перед ним, как живая, встала Трине, — Трине — «простая душа» из Нюбодера. Порой ему просто трудно было отделаться от суеверного чувства, будто это и впрямь рабски преданный «дух» его бедной юности заботливо суетится вокруг него, приняв обличье альпийской старушки. Хозяйка хотела зажечь лампу и накрыть стол к ужину, но, увидев при свете камина, что Пер всё ещё сидит в больших, заляпанных грязью сапогах, она сперва прошла в спальню и принесла оттуда его домашние туфли.

— Не желаете ли переобуться, господин инженер? — спросила она и поставила туфли на пол перед ним.

Он не ответил. Лишь когда она зажгла лампу и принялись закрывать ставни, он заметил её. Потом она снова ушла.

Пер остался сидеть у камина. Уронив руки на колени, он глядел в догоравший огонь, и мрачные мысли снова овладели им. Но сейчас он думал уже не о Якобе. Всякий раз в сумерки, стоило ему только дать волю мыслям, они тут же уносили его домой, к матери, к родному дому и к могилке отца. И вдруг словно что-то толкнуло его — так тоже случалось всякий раз, когда он во сне или наяву вспоминал отцовские часы. И хотя теперь он отлично понимал, что в его поведении тогда было не меньше суеверного страха, чем упрямства или вызова, он спешил отогнать от себя эти воспоминания и подумать о чём-нибудь другом.

Пер быстро встал. Фрау Баби поднялась из кухни, неся на подносе ужин.

— Чем вы меня сегодня будете кормить? — спросил он.

— Окороком, господин Пер!

— Вечный окорок, — заворчал он, чтобы дать исход плохому настроению. — Могли бы придумать что-нибудь поновее.

Пока хозяйка расставляла посуду, он вышел на балкон и подставил лицо свежему ветерку, веявшему с Хохголлинга. Уже совсем стемнело. Только на рабочих площадках ещё горело несколько да перед новым зданием вокзала сонно мерцал ряд фонарей.

Было очень тихо. Лишь лёгкий плеск воды да приглушённый расстоянием перестук вагонов нарушал тишину. Один раз донёсся издали грохот обвала. Над горными вершинами нависли тяжелые облака, но над головой Пера небо было звёздное и ясное.

Много раз стоял он здесь по ночам, измученный и подавленный бесплодным чтением, и смотрел на яркий хоровод светил. Иногда он представлял себе, что эти золотые небесные письмена и есть решение всех загадок жизни и смерти. Но лишь для тех, кто умеет их прочесть. А какие это таинственные письмена! Словно в древнейшем, эмблематическом письме, которое знаменовало собой детство человечества, здесь огненным пунктиром были начертаны фигуры зверей: льва, медведя, змеи, быка — весь утерянный рай, первая азбука человечества. А среди диких зверей ярче и отчётливее, чем остальные звёздные картины, сиял знак Креста, окруженный, словно нимбом, Млечным Путём.

Пер вздрогнул: из долины долетел протяжный свисток. Это возвестил о своём приближении скорый поезд с севера. Красные, огненные глаза паровоза прорезали мрак; слышно было, как дали конрпар, и две минуты спустя поезд, словно загнанная лошадь, остановился перед вокзалом. Но стоял он очень недолго. Открылось и снова закрылось несколько вагонных дверей, ударил станционный колокол, и машинист дал гудок к отправлению.

Пер провожал глазами светящийся поезд, пока тот с коротким змеиным шипением не скрылся в туннеле под Хохголлингом. И как не раз уже случалось, Пер подумал, что стоит только захотеть — и всего через несколько часов он очутится за сотни миль от этой каменной клетки, в которой он заперт уже скоро три месяца. На другой день поезд промчит его через северную Италию, светлую и привольную, полную солнечного света и аромата цветов. Он сам себе хозяин, — он не связан никакими обязательствами… Ну, а потом что? Какой прок ехать куда-то дальше, пока он не избавился от кошмара, который сковал все его мысли и отнял у него силу, энергию и способность действовать? Нет, именно здесь, где он начал борьбу, надо довести её до победного конца. Здесь, в мрачном, как могила, ущелье, он разделается со всеми призраками, одолеет их… или сам падёт в бою.

Когда он вернулся в комнату, стол был уже накрыт. Фрау Баби смиренно дожидалась возле стула, чтобы придвинуть его, как только Пер надумает сесть.

— Так и быть, — начал он, честно пытаясь прийти в более весёлое расположение духа. — Приступим с божьей помощью к окороку.

— Вы не гневайтесь, господин инженер, — покаянным тоном начала старушка. — Сейчас так трудно достать свежее мясо.

«И голос как у Трине», — подумал Пер.

— Да вы не принимайте этого так близко к сердцу, — уже совсем благодушно сказал он, — я понимаю, что зря нашумел, но со мной все эти дни творится что-то неладное.

— Я так и думала. Последние дни вы очень плохо выглядите.

— Ах вот оно что-о-о, — протянул он и сразу почувствовал себя хуже. Немного погодя он прокашлялся и заметил при этом, что охрип. Наверно, это всё ещё берлинская простуда даёт себя знать. Придётся поговорить с врачом и проверить лёгкие.

В эту минуту внизу постучали, и фрау Баби спустилась открыть дверь. Потом она вернулась с пылающими щеками и сообщила, что какая-то дама хочет его видеть.

— Дама? — переспросил Пер и отложил вилку. — Это какая-то ошибка, я никого здесь не знаю.

— А она не здешняя. Она, должно быть, приехала поездом.

— Поездом? — переспросил Пер и недоуменно взглянул на хозяйку.

Послышались шаги по лестнице, и на пороге появилась черноволосая улыбающаяся женщина в дорожном костюме. С плеч её ниспадала дорогая накидка.

— Я услышала твой голос, — сказала она. — Добрый вечер! Только не пугайся, пожалуйста.

Пер вскочил.

— Якоба, ты?

— Именно я, — спокойно подтвердила она с тем внешним самообладанием, которое, несмотря на слабые нервы, появлялось у неё в минуты глубокого волнения; а сейчас для такого волнения были свои особые причины, ибо Якоба в глубине души опасалась, что Пер не очень ей обрадуется.

— Но как… откуда?

— Мне, конечно, следовало бы предупредить тебя телеграммой, но с дороги её негде было отправить. А кроме того, мне очень хотелось сделать тебе сюрприз. Я надеялась застать тебя дома… Ну, помоги же мне раздеться наконец. Галантности в тебе ни на грош.

Лишь когда она избавилась от дорожной накидки, сняла шляпу и поправила причёску, совершенно ошарашенный Пер неуверенно обнял её. И хотя вся она трепетала от желания броситься на грудь Перу, она ограничилась тем, что взяла обеими руками его голову и поцеловала в лоб.

— В таких случаях принято говорить: добро пожаловать. Или ты не рад мне?

Пер и на самом деле не мог бы сразу сказать, какого рода чувства вызвал в нём приезд Якобы. Первая мысль его была, что Якоба приехала подсматривать-за ним. Нечистая совесть породила эту мысль. Но теперь, обнимая её и глядя в огромные чёрные глаза, полные любви и преданности, он вдруг всё понял, и в эту минуту словно лопнул железный обруч, сковывавший его грудь. Впервые — со времени его наивной любви к дочери шорника из Кьертеминне — душевное волнение исторгло слёзы из глаз Пера.

— Так вот почему ты не писала?

— А ты ничего не понял?

Взглянув в заблестевшие глаза Пера, Якоба тоже не могла удержаться от слёз, и когда за фрау Баби, догадавшейся наконец, что она здесь лишняя, закрылась дверь, Якоба дала волю своим чувствам. Она страстно обвила руками шею Пера.