— Боже упаси, господин инженер! Вы не доверяете моей сообразительности. А я на неё не жалуюсь. Впрочем… ежели вы намерены продолжать нашу шутку, вы теперь знаете, где живёт господин Гризман. Он принимает от десяти до четырёх. И у него тоже высоко развито чувство юмора… чрезвычайно высоко… Разрешите откланяться…

Он уже взялся было за ручку двери, потом снова замешкался и спросил Пера, неподвижно стоявшего возле стола:

— Ещё одно словечко, господин Сидениус. Помнится, вы рассказывали моему племяннику о вдовствующей баронессе фон Берндт-Адлерсборг, не так ли? Простите за нескромность… вы хорошо знаете эту даму?

— Нет. Я хорошо знал её покойного брата. А в чём дело?

— Ещё раз простите. Это пожилая женщина, верно? И слегка… как бы это выразиться… не в своём уме?

— Допустим. Но в чём дело, я спрашиваю?

— И недавно вы получили от неё письмо… очень дружественное письмо из-за границы. Ивэн говорил мне. Она раньше приглашала вас провести это лето в её имении и теперь очень сожалеет, что должна закончить курс лечения и вернётся не раньше зимы. Это правда?

— Чёрт возьми! — взорвался Пер и ударил кулаком по столу. — Чего ради вы меня выспрашиваете?

Маленький человечек ни капли не испугался, вплотную подошёл к Перу, поднялся на цыпочки и сказал:

— Сейчас объясню. Ведь и у нас в стране могут сыскаться люди, которые не желают выдавать своих дочерей иначе как за дворян. Засим, честь имею!

Уже в последних числах мая Саломоны перебрались на свою загородную виллу Сковбаккен, расположенную на берегу пролива, примерно в часе езды от Копенгагена. Пер не пропускал ни одного воскресенья, приёмного для Саломонов, наведывался он и по будням, под тем предлогом, что ему надо переговорить с Ивэном об издании книги и тому подобных вопросах, касающихся его работы. Его ничуть не смущало, что далеко не все у Саломонов ему рады, что Нанни чаще поворачивается к нему спиной, чем лицом, с тех пор как поняла, что ею пренебрегли. С той минуты, когда он осознал, что любит Якобу и что эта любовь не менее благоприятна для его будущего, он ни с кем, кроме Якобы, почти не разговаривал.

Жаль только, что Якоба отнюдь не стала лучше к-нему относиться. Скорее даже наоборот. Когда в тот вечер, ещё до переезда на дачу, он ни с того ни с сего разоткровенничался и рассказал ей о своих отношениях с родными, к сердцу у неё вдруг подступила былая неприязнь, родившаяся при первой встрече. Хотя сама она ненавидела христианство, холодное равнодушие Пера показалось ей отталкивающим. Привыкнув глубоко, по-еврейски, чтить семью и родительский кров, она просто содрогнулась при виде такой нетерпимости к своим близким. Поведение Пера с некоторых пор тоже отталкивало её. По мере того как исчезала неуверенность, испытываемая Пером на людях и до поры до времени сбивавшая с него спесь, им овладевал неудержимый зуд говорить, говорить без передышки, к месту и не к месту. Наскоро осилив десяток статей доктора Натана и его единомышленников, Пер счёл себя в достаточной мере подкованным и теперь с провинциальной непосредственностью, где только речь ни зайдёт о великой освободительной борьбе современности, вставлял своё веское слово. Пуще всего расходился Пер после обедов, за которыми много и охотно пил; развязным, наставительным тоном вещал он о грядущем величии человечества и о евангелии естественных наук, вызывая то смех, то замешательство среди слушателей.

Он желал лишь одного: отличиться любой ценой. Когда они ходили гулять, он перепрыгивал через препятствия и призывал остальных мужчин прыгать следом; когда затевалось катанье на лодках, он хватал оба весла, чтобы продемонстрировать свои бицепсы. Одевался он тоже чрезвычайно вызывающе. В согласии с французской, весьма вульгарной модой, он носил тесно облегающий костюм, который до неприличия откровенно подчёркивал его мускулатуру. К лету от завёл себе рубашки с глубоким вырезом, обнажавшими не только богатырскую шею, но и грудь, что делало его весьма похожим на ту породу мужчин, которые живут на средства девиц лёгкого поведения. Особенно над ним потешалась Нанни. Она всякий раз говорила: «Если ему суждено лопнуть от чванства, помяните моё слово, он лопнет сзади».

Якоба, не смотря ни на что, жалела Пера.

Но когда она догадалась, что он имеет виды на неё, а не на сестру и что, именно желая пленить её, он так выставляет напоказ свои роскошные формы, она несколько растерялась. Теперь она делала всё от неё зависящее, чтобы не оставаться с ним наедине; она поговорила с Ивэном и просила его по возможности ускорить предполагаемый отъезд Пера за границу. Ему-де не следует бывать у них, пока он по крайней мере не осознает, как ему недостаёт общей культуры, а для этой цели нет ничего лучше заграничных путешествий.

Теперь, когда она знала намерения Пера, его присутствие тяготило её. И однажды, в самом начале июля, дело чуть не кончилось катастрофой. Семейство расположилось на усыпанной гравием площадке перед виллой и наслаждалось вечерней прохладой после жаркого дня. Все только что отобедали, и кофе подали прямо в сад. На солидной мраморной лестнице, которая двумя маршами сбегала между розовых кустов к воде, резвились младшие Саломоны в белых костюмчиках и летних панамках. Была пора самого пышного цветения. Кусты пестрели красками, каждое дуновение ветерка доносило прекрасный аромат, мешавшийся с благовонным дымом сигары, которую курил Филипп Саломон.

К обеду приехал только старый друг дома, господин Эйберт, вернувшийся накануне из ежегодной поездки к морю и на обратном пути приобретший в Париже у Госсека новый, совсем почти незаметный парик. Выглядел он очень молодо для своих сорока лет, потому что отлично загорел под благодатным солнцем французского юга. Сейчас он рассказывал о своих восхождениях на горы и об общих знакомых, которых повидал за время поездки. Филипп Саломон, сидевший чуть поодаль за вечерними газетами, время от времени обращался к Эйберту с каким-нибудь вопросом или сообщал Ивэну очередную биржевую новость. Этот человек умел без малейшего усилия следить за двумя-тремя разговорами сразу, одновременно складывать и множить в уме пятизначные числа и заносить результаты в толстый гроссбух своей необъятной памяти. И, однако, никто из присутствующих в столь полной мере не наслаждался вечерним покоем, ароматом роз и домашним уютом.

Нанни дома не было. Сразу после обеда она с приятельницей отправилась на концерт в Клампенборг, куда её пригласил Дюринг, журналист.

И вдруг нежданно-негаданно, часов около восьми, заявился Пер.

Он был не в духе. Прижатый обстоятельствами и не рассчитывая, в сущности, на успех, он с утра побывал у адвоката Гризмана, чьё имя ему при столь загадочных обстоятельствах назвал господин Дельфт, но там, к его великому удивлению, ему без всяких проволочек выдали довольно крупную сумму, как только он назвал своё имя и заполнил чек. И хотя случившееся на долгий срок избавляло его от единственной серьёзной заботы, которую она когда-либо знавал и признавал, настроение у него отнюдь не улучшилось. Со смутным чувством, будто он недостойно продал себя, Пер сунул деньги в ящик комода, не решившись даже пересчитать их.

Вид соперника, который, во-первых, очень помолодел, а во-вторых, уселся так близко к Якобе, не разогнал туч. В сложной смеси чувств, из коих складывалась любовь Пера, тщеславие бесспорно преобладало, и даже не будучи особо проницательным, можно было заметить, как Якоба рада Эйберту.

Пер хотел подчёркнуто небрежно поздороваться с соперником, но настолько пересолил, что ничего, кроме улыбки, его небрежность у Эйберта не вызвала.

— Кажется, я имел несчастье навлечь на себя гнев этого юноши, вполголоса сказал он Якобе по-французски; та была до того возмущена поведением Пера, что вообще не находила слов.

Как на грех Пер понял Эйберта. Он побелел от бешенства. И сколько его ни просили сесть, оставался на ногах. Он не сел даже тогда, когда Ивэн придвинул ему стул. Он только опёрся рукой о спинку стула и, с вызовом уставясь на Эйберта, пребывал в этой позе. Среди присутствующих возникло некоторое замешательство. Но тут, к счастью, подоспели новые гости, и скандала удалось избежать.