Джейсон закрыл дверь, кивнув седовласому коридорному, чье безразличие превратилось в благожелательность при виде двадцатифранковой бумажки.

— Он думает, что ты провинциальный священник, предвкушающий приятную ночь, — сказала Мари. — Надеюсь, ты заметил, что я прошла прямо к кровати.

— Его зовут Эрве, и он будет очень внимателен к нашим нуждам.

Он подошел к ней и обнял:

— Спасибо за мою жизнь.

— Всегда к вашим услугам. — Она взяла в ладони его лицо. — Только больше не заставляй меня так ждать. Я чуть с ума не сошла. Думала только об одном: не узнал ли тебя кто-нибудь… не случилось ли что-нибудь ужасное.

— Ты забыла: никто не знает, как я выгляжу.

— На это не рассчитывай, это неправда. На Штепдекштрассе было четверо, включая этого ублюдка на набережной Гизан. Они живы, Джейсон, они тебя видели.

— Не совсем так. Они запомнили хромающего темноволосого человека с забинтованной шеей и головой. Вблизи меня видели только двое: человек на третьем этаже и эта свинья на набережной. Первый задержится в Цюрихе, он не может ходить, и от руки у него мало что осталось. Второму глаза слепил свет, мне — нет.

Она нахмурилась, ее пытливый ум не успокаивался:

— Невозможно ручаться. Они были там и видели тебя.

Измените цвет волос, изменится и лицо. Джеффри Уошберн, остров Пор-Нуар.

— Я повторяю: они видели темноволосого человека в сумерках. Ты со слабым раствором перекиси обращаться умеешь?

— Никогда не пользовалась.

— Тогда утром я найду, где это можно сделать. Монпарнас — место самое подходящее. Блондины всегда в моде — так, кажется, говорят?

Она поглядела на него изучающе:

— Я стараюсь представить себе, как ты будешь выглядеть.

— Изменюсь. Не слишком, но достаточно.

— Может быть, ты прав. Дай Бог, чтобы это было так.

Она поцеловала его в щеку, это была у нее прелюдия к серьезному разговору.

— А теперь расскажи, что случилось. Куда ты ходил? Что узнал об этом… происшествии шестимесячной давности.

— Оно произошло не шесть месяцев назад, а раз так, то я не мог быть убийцей.

Он рассказал ей обо всем, кроме тех недолгих минут, когда думал, что больше не увидит ее. Но в этом не было необходимости, она сама спросила:

— Если бы эта дата так твердо тебе не запомнилась, ты бы ко мне не пришел, ведь так?

Он кивнул:

— Вероятно.

— Я это знала, почувствовала. Когда я шла от кафе к музею, то вдруг задохнулась, словно меня что-то душило. Можешь поверить?

— Я не хочу в это верить.

— Я тоже, но так было.

Она сидела на кровати, он рядом в кресле. Он взял ее за руку.

— Я до сих пор не уверен, что мне надо быть здесь. Я знал этого человека, видел его лицо. Я был в Марселе за двое суток до того, как его убили!

— Но ты его не убивал.

— Тогда зачем я там был? Почему думают, будто это моя работа? Господи, это же помешательство! — Он вскочил, вновь чувствуя боль в глазах. — А потом я все забыл. Я, наверное, ненормальный. Потому что забыл… Годы, целую жизнь.

Мари отвечала сдержанно, буднично:

— Ответы придут. Из того ли, из другого ли источника, наконец, от тебя самого.

— А если ничего не получится? Уошберн говорил, это будто дом разобрали и собрали заново, иначе: другие комнаты… другие окна. — Джейсон подошел к окну, облокотился о подоконник и стал вглядываться в огни Монпарнаса. — И вид из этих окон другой и никогда не будет прежним. Где-то есть люди, которых я знаю и которые меня знают. Тысячи за две миль отсюда есть другие, которых я люблю, и такие, которые мне безразличны. Или, о Господи, может быть, жена и дети — я не знаю. Меня оторвало ветром от земли и все крутит и крутит, и я никак не могу опять встать на ноги. Как только я пытаюсь это сделать, меня снова уносит.

— В небо? — спросила Мари.

— Да.

— Ты выпал из самолета, — заключила она.

Борн обернулся.

— Я тебе никогда такого не говорил.

— Говорил, во сне прошлой ночью. Ты весь вспотел, лицо пылало, мне пришлось обтереть тебя полотенцем.

— Почему ты раньше не сказала?

— Сказала. Я у тебя спросила, не был ли ты летчиком, не беспокоят ли тебя полеты. Особенно по ночам.

— Я не понял, о чем ты. Почему ты не объяснила?

— Побоялась. Ты был близок к истерике, а у меня в таких делах опыта нет. Я могу помочь тебе что-нибудь вспомнить, но не решаюсь заниматься твоим подсознанием. Думаю, кроме врача, этого никто не должен делать.

— Врач? Да врач от меня не отходил почти полгода.

— После всего, что ты о нем рассказывал, хорошо бы тебе посоветоваться еще с кем-нибудь.

— Не нужно! — ответил он, смущенный собственным раздражением.

— Почему не попробовать? — Мари встала с кровати. — Тебе нужна помощь, мой дорогой. Психиатр мог бы…

— Нет! — Он невольно закричал и рассердился на самого себя. — Я не буду этого делать, не хочу.

— Пожалуйста, скажи — почему? — спокойно спросила она, стоя перед ним.

— Я… я… не могу этого сделать.

— Просто скажи почему, и все.

Борн посмотрел на нее, потом снова повернулся к окну.

— Потому что я боюсь. Кто-то солгал, и я был ему за это неописуемо благодарен. Но допустим, больше в этом деле никакого вранья нет, допустим, все остальное — правда. Тогда что мне делать?

— Значит ли это, что ты не хочешь ничего знать?

— Не в этом дело. — Он прислонился к окну, снова устремив взгляд на огни внизу. — Постарайся понять. Мне надо узнать кое-что… чтобы принять решение, но, может быть, узнать не все. Какая-то часть меня должна иметь возможность отдалиться, исчезнуть. Я должен быть способен сказать себе: что было, того больше нет… и не исключено, что этого вовсе не было, раз я ничего не помню. Того, чего человек не помнит, не существовало… для него. — Он вновь обернулся к ней. — Я стараюсь тебе объяснить, что так, может быть, лучше.

— Тебе нужны свидетельства, но не доказательства — это ты хочешь сказать?

— Мне нужны стрелки, указывающие направление, чтобы понять — бежать или не бежать.

— Бежать — тебе. А как насчет нас?

— Найдем стрелки, будет и это. Ты сама знаешь.

— Тогда давай их искать, — ответила она.

— Будь осторожна. Может быть, ты не сумеешь жить с тем, что там откроется. Я не шучу.

— Я сумею жить с тобой. И я тоже не шучу. — Она встала и дотронулась до его лица. — Послушай. В Онтарио теперь еще нет пяти часов, и я могу застать Питера на работе. Он начнет поиск «Тредстоун» и назовет кого-нибудь здесь в посольстве, кто сумеет нам помочь, если понадобится.

— Ты собираешься сказать Питеру, что ты в Париже?

— Он в любом случае узнает это от оператора на линии, но установить, что звонят именно из этой гостиницы, невозможно. И не беспокойся. Я обставлю все как «домашнее» дело, даже как случайность. Приехала в Париж на несколько дней, потому что мои родственники в Лионе слишком мне наскучили. Он поверит.

— Он знаком с кем-нибудь в здешнем посольстве?

— Питер ставит себе целью заводить знакомства повсюду. Это одна из его полезных, хоть и не слишком привлекательных черт.

— Значит, скорее всего знаком. Пообедаем после того, как ты позвонишь ему. Думаю, мы оба могли бы чего-нибудь выпить.

— Пойдем мимо банка по улице Мадлен. Я хочу там кое-что посмотреть.

— Что ты увидишь ночью?

— Телефонную будку. Надеюсь, она окажется где-нибудь поблизости.

Будка оказалась поблизости. Наискосок через улицу против входа.

На улице Мадлен высокий блондин в черепаховых очках взглянул на свои часы. Тротуары были забиты до отказа, машины запрудили мостовые, как почти везде в Париже. Блондин вошел в телефонную будку и взял трубку, которая висела не на рычаге, а на проводе, завязанном узлом. Деликатный знак возможному следующему клиенту, что телефон не работает, так было больше надежды, что будку не займут. Сработало.

Он еще раз взглянул на часы: отсчет времени начался. Мари была в банке. Она позвонит с минуты на минуту. Он вынул из кармана несколько монеток, положил их на полочку и, прислонившись к стеклянной панели, посмотрел на банк через улицу. Облако пригасило солнечный свет, и блондин увидел свое отражение в стекле. Он остался им доволен, вспомнив удивление парикмахера на Монпарнасе, который поместил его в зашторенную кабинку, чтобы превратить в блондина. Облако ушло, солнце вернулось, и зазвонил телефон.