Мы проехали через широкую арку длинного здания, в стенах которого были пробиты узкие, напоминающие бойницы проемы. С каменных балконов, расположенных под каждым таким проемом, можно было видеть окрестности горы Виннету. Мы въехали в просторный двор, где перед нами выросла похожая на предыдущую постройка, только поменьше. И здесь была арка, ведущая во второй двор к третьему дому; так мы постепенно углубились в ущелье.

В самом нижнем мы спешились. Тателла-Сата повел нас в дом: меня, Душеньку и Молодого Орла. Никто другой не имел права следовать за нами. Он привел нас в зал, посреди которого возвышалась плита, опирающаяся на шесть вырубленных из камня медведей. На плите лежала, пожалуй, дюжина трубок мира со всеми принадлежностями. Здесь принимали обычных гостей. Но нас он повел дальше через целый ряд других комнат, пока мы не оказались перед пестрой занавесью, сшитой из кусков кожи.

— Входите и садитесь, я сейчас вернусь, — сказал шаман, подняв занавесь.

Мы последовали его приглашению и вошли в святилище. Два закрытых стеклом люка пропускали дневной свет. Белоснежные бизоньи шкуры были сложены в виде диванов так, что образовывали мягкое сиденье, рога служили подлокотниками. Четыре головы ягуаров поддерживали полированную глиняную чашу, в которой лежал калюме. В трубке не было ничего особенного, это была самая обыкновенная трубка, но я все же сразу узнал ее.

— Трубка Виннету! — вырвалось у меня. — Она была у него, когда я познакомился с ним! Вот это неожиданность!

— Ты не ошибаешься? — взглянула на меня Душенька.

— Нет!

— Тогда дай я ее посмотрю.

Она хотела подойти и взглянуть поближе.

— Стой! — приказал я. — Не прикасайся! Здесь священное место, и мы должны вести себя подобающим образом.

В этот момент возвратился Тателла-Сата. Он был без плаща, и теперь мы увидели, что на нем надет обычный индейский костюм из мягкой кожи, без каких-либо украшений.

Шаман взял Душеньку за руки и усадил на бизонью шкуру, сам он должен был сидеть напротив. Справа от него было мое место, слева — Молодого Орла.

— Мое сердце глубоко тронуто, а моя душа борется с горем прошлого, — стоя произнес Тателла-Сата. — Когда здесь в последний раз была раскурена калюме, мы вдохнули дым прощания. Здесь, где сейчас сидит наша белая сестра, сидела Ншо-Чи, прекрасная дочь апачей, надежда нашего племени. Вот тут, где сидит Олд Шеттерхэнд, сидел Виннету, мой любимец, которого никто не знал лучше меня. Здесь, на месте Молодого Орла, — Инчу-Чуна, мудрый и храбрый их отец. Они пришли, чтобы попрощаться со мной. Ншо-Чи собиралась на Восток, в город бледнолицых, чтобы стать одной из них. В моих глазах стояли слезы. Носительница всех наших желаний и надежд покидала нас. В тот день бушевала буря, а в моей душе царила тьма.

Они ушли. Ншо-Чи больше не вернулась. Ее убили вместе с отцом. Пришел один Виннету. И я рассердился на того белого человека, ради кого дочь нашего племени ушла от нас. Тогда Виннету положил свою калюме в эту чашу и поклялся, что не коснется ее до тех пор, пока его брат Шеттерхэнд не будет сидеть здесь и вдыхать дым мира вместе с нами. После этого он часто бывал у меня, но никогда ни он, ни кто-либо другой не заходил сюда. Под этими сводами в томительном ожидании жила лишь его клятва.

И вот Виннету погиб. Умер он и в сердце Олд Шеттерхэнда. Мне казалось, что будущее апачей померкло вместе с ним. Я был Хранителем Большого Лекарства, знал историю и тайны нашей расы. Я хотел спасти нашу расу от гибели. Ее душе суждено было пробудиться в Виннету, умнейшем и благороднейшем из индейцев, но после его смерти исчезла душа его расы. Так думал до недавнего времени я, безумец!

Но вот настали светлые дни. Голоса жизни снова зазвучали в моей душе. И какие бы разговоры я ни слышал, везде говорили о Виннету. Он жил! Он сошел с горы Хенкок, где погиб, и через прерии и горы возвратился на свою родину. Его подвиги были у всех на устах. Его слова странствовали от палатки к палатке. Его душа звучала как лучшая песня. Она начала говорить и проповедовать. Она добралась и до нас, поднявшись на Гору Лекарства. Она явилась ко мне, и я понял, что это не только душа Виннету, но и душа его племени, его народа, его расы. Я слышал ее каждый день, каждый час. Имя Виннету вошло в жизнь каждого. Кто думал о чистом, добром и благородном, чьи помыслы были возвышенны — тот говорил о Виннету. Виннету превратился в идеал для всей нации. А я научился понимать многое, чего прежде не мог понять. Я научился не сердиться, когда слышал рядом с именем Виннету имя Олд Шеттерхэнда. Я возвысился до понимания того, что эти двое неразделимы в человеческой памяти. Когда я приходил сюда, в это священное место, где сейчас разговариваю с вами, я видел Виннету. Он стоял передо мной, клал в чашу калюме и давал клятву не прикасаться к трубке без своего брата Олд Шеттерхэнда.

Он сделал паузу. Через открытое окно до нас донеслись голоса. Тателла-Сата выглянул наружу и сказал:

— Прибыли вожди. Кто они, мы скоро узнаем.

Потом он повернулся к нам и продолжал свою исповедь:

— Я никогда так ясно не чувствовал, как теперь, что Виннету жив. Олд Шеттерхэнд пришел через земли и моря; это и есть тайное подтверждение, что для его красного брата нет обманчивой Страны Вечной Охоты, которая была придумана для недалеких людей. Я написал Олд Шеттерхэнду. Я попросил его прийти, чтобы спасти своего брата Виннету. Но я убежден, что Олд Шеттерхэнд очень хорошо знает, от кого исходит эта просьба: не от Тателла-Саты, а от самого Виннету, души красной нации, которой суждено было погибнуть от своих собственных сыновей. Она стремится ввысь. Она хочет научиться летать. Она хочет не только пить и есть, она хочет большего. Она хочет воспользоваться всем, чем одарил человечество Маниту. Она хочет расти. А тут вдруг неразумные спешат убедить ребенка, что он герой, великан, да еще облачить эту ложь в мрамор и бронзу. Это самое настоящее убийство, а поскольку все происходящее касается каждого представителя нашей расы, это уничтожение самих себя. Такое Тателла-Сата терпеть не может, не может терпеть и Олд Шеттерхэнд. Я так рад, что он пришел предложить нам свою руку помощи. Он сидит справа от меня, как тогда Виннету. Это еще раз убеждает меня в том, что Виннету жив. А белая сестра не кто иная, как Ншо-Чи, любовь нашего народа. Я Тателла-Сата, Хранитель Большого Лекарства, и я приветствую вас. Своей душой я чувствую близость твоей души, Виннету. Пусть она увидит и услышит, что сегодня исполнится его клятва. Олд Шеттерхэнд здесь. Я ненавидел его, но теперь от этой ненависти не осталось и следа. Пусть он будет моим братом, как и я — его. Калюме нашего Виннету подтвердит это!

Он взял трубку, набил ее, зажег, сделал шесть затяжек, выдохнул дым вверх, вниз и на четыре стороны света, произнес положенные при этом слова и протянул трубку мне. Я поднялся и сказал:

— Приветствую моего брата Виннету! Я всегда был тобой, а ты — мной. Пора говорить о деле. И время на то — сегодня!

Потом я тоже сделал шесть затяжек и подал калюме шаману. Тот протянул его Душеньке и сказал:

— Возьми и ты его, как наша Ншо-Чи. Пусть она скажет нам из твоих уст!

Это было высокой честью. Я радовался, но все же маленькое опасение оставалось. Она должна говорить! Но что она скажет? К тому же ей придется курить острый, смешанный с сумахом табак. Она курила единственный раз в жизни, и то в шутку. Душенька взглянула на меня и прочитала в моих глазах просьбу: «Кларочка! Ради Бога, не опозорь меня!» Она тут же улыбнулась, уверенно взяла трубку, поднялась и сказала:

— Я люблю Ншо-Чи, дочь апачей. Я была на ее могиле и молилась. Я поняла, что смерти нет, — тлеет только то, что не нужно, все остальное остается. Исчез и твой народ, но душа его осталась. Она войдет в новое, лучшее тело, которое ей уже давно предназначено. Дай мне твое сердце, Тателла-Сата, а мое уже принадлежит тебе!

Она мужественно сделала все шесть затяжек и отдала трубку. Глаза ее стали мокрыми, но трудно было понять, что причиной тому — табак или умиление.