— А хихикающая дочка тоже выпала вам на долю? Из тех, что всегда улыбаются, всему поддакивают и спрашивают, не будете ли вы возражать, если вам отведут спальню по соседству.

Генри рассмеялся и утвердительно кивнул.

— Должно быть, английские аристократы и в самом деле потеряли голову от отчаяния, — продолжал Билл, — пусть я богат и американец, но ведь я же американец ирландского происхождения.

— Они теперь стали очень свободомыслящими, — сказал Генри. — Даже посадили себе в правительство социалистов.

— Ей-богу же, они даже более свободомыслящи, чем социалисты, — сказал Билл. — Это оборотная сторона медали. Вы знаете, кого я имею в виду? Здешних, баллиольских большевиков. Тех, что смотрят на вас и хмыкают, и каждый хмык должен знаменовать собой ружейный залп, которым вас расстреливают. — Билл пошатнулся, словно получив пулю в сердце. — После чего все мы падаем замертво — американские капиталисты, английские землевладельцы и все прочие толстопузые.

Антипатия к остальным студентам все больше и больше притягивала друг к другу этих двух американцев, и спустя восемь месяцев они возвратились в Америку закадычными друзьями. Дружба эта, однако, зиждилась не только на шутках по адресу англичан — разговоры, которые велись в каюте парохода, пересекавшего Атлантический океан, часто бывали весьма серьезны, ибо для Билла, так же как и для Генри, его будущее представлялось связанным с политикой. Оба они остановили свой выбор на партии демократов; ни один из них не ставил высоко Трумэна; оба при воспоминании о первых днях Нового курса испытывали своеобразную, не лишенную зависти ностальгию и, вдохновляемые этим чувством, кипели яростным оптимизмом, рисуя себе будущее Америки, — оптимизмом, окрашенным верой в предначертанный им путь.

Ошеломительный конец войны мало-помалу начал казаться им не столько результатом каких-то закономерностей, сколько божественным промыслом, цель которого — заставить человечество принять американский образ жизни и американские принципы управления. И фашизм, и империализм, и коммунизм были, по мнению этих молодых людей, дискредитированы, и им казалось, что теперь они должны сделать единственно возможный выбор — американизм, как пример всему миру — пример не только преуспеяния, но и нравственности, энергии и справедливости.

Из них двоих Билл Лафлин был более практически целенаправлен, нежели Генри, и уже обзавелся кое-какими связями в нью-йоркской организации демократической партии. Генри же, прежде чем окунуться в активную политическую деятельность, намеревался защитить докторскую диссертацию в Колумбийском университете. Прибыв в Нью-Йорк, они приступили к выполнению своих планов: Билл занялся партийной работой, а Генри в публичной библиотеке изучал право и писал основополагающие статьи для членов демократической партии. Иной раз их кто-то читал, иной раз нет.

3

В день, когда ему исполнилось двадцать семь лет, Генри раньше обычного покинул свое постоянное место в публичной юридической библиотеке и вышел на Бродвей на углу Одиннадцатой авеню. Весна еще не вступила в свои права; был настоящий зимний день, Гудзон лежал в оковах льда, и над ним гулял ветер, уносясь в сторону Вест-Сайда.

Генри в ту пору был худощав и еще очень юн с виду; он не уделял слишком большого внимания своей внешности, однако, когда ему случалось приобретать что-либо из одежды, он делал это у братьев Брукс либо в каком-нибудь другом хорошем магазине. Выставив подбородок навстречу ветру, вытянув длинную шею, он стоял — высокий, худощавый — в ожидании такси. Он был без шляпы, и ветер развевал его мягкие волосы, но он, казалось, этого не замечал.

Часом позже он вошел в квартиру своей тетушки, проживавшей па Парк-авеню, и минуту спустя был представлен Лилиан.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он ее.

— Кончаю в этом году колледж Сары Лоуренс. — Она улыбнулась, иронически опустив уголки рта.

— Разве это так плохо?

— Да, знаете, приходится вести чересчур уж светский образ жизни.

— А вы этого не любите?

— Нет, отчего же, — сказала она, пожав плечами, — время от времени это даже приятно. Но нельзя ведь только этим и заниматься. Порой я чувствую, что жизнь нужно воспринимать более глубоко.

— Как же именно? Лилиан улыбнулась.

— Пожалуй, это слишком серьезный вопрос для разговора за коктейлем.

— Пожалуй. Но мне интересно.

— Ну что ж, — сказала она. — Мне бы хотелось понять свое место в жизни, а не просто жить вслепую, делая что-то лишь потому, что это положено делать… Как, например, встречаться с мальчиками и стараться им понравиться потому, что считается, что так положено.

Генри слушал ее, слушал ее голос — нежный и звучавший так искренне, — но мало-помалу его внимание отвлекалось от смысла слов и сосредоточилось на ее красоте и изяществе. Ей едва исполнился двадцать один год, и вся она была овеяна ароматом девичества, но главное заключалось в том, что в лице ее, как в музыкальном произведении или в скульптуре, необычайно гармонично сочетались серьезность, ум и чувство юмора. При высоком росте она была такая тоненькая, с тонкими красивыми руками и ногами, что казалась невесомой; у нее были светло-каштановые волосы до плеч и глаза довольно банального голубого цвета, но столь живо отражавшие все чувства — и ее собственные и чужие, — что выражение их менялось столь же часто, как величина ее зрачков, чувствительных к перемене освещения.

— Значит, вы не встречаетесь с мальчиками? — спросил Генри, глядя на нее с улыбкой.

Она немного смешалась.

— Нет, я не говорю, что не встречаюсь, — сказала она. — Но только, когда этого хочу. Я бы не стала встречаться просто потому, что полагается же кому-то назначать свидания.

— А вы бы согласились пойти куда-нибудь со мной, когда мы сможем отсюда удрать?

Она подняла на него глаза.

— Да, если вы не смеетесь надо мной, — сказала она.

— Немножко, — сказал он, — но в сущности нет. По правде говоря, я согласен с вами.

— Война, — сказала она, принимаясь за суп, — для вас, конечно, значила больше, чем для меня, ведь вы сражались.

— Едва ли больше, — сказал он. — Я работал в армейской разведке.

— Я просто читала о том, что там творится, смотрела хронику… А вы видели все это вблизи, вплотную. К какому же вы пришли выводу?

Она спросила это очень серьезно, и выражение ее лица заставило его быть серьезным, хотя настроение у него было самое бесшабашное и ему хотелось подразнить ее.

— Я пришел к выводу, что это не должно повториться, — сказал он.

— А как мы можем этому помешать? — спросила она. — Мне кажется, суметь не исковеркать свою собственную жизнь — не кончить самоубийством, запоем или разводом — уже само по себе довольно трудная штука. Но ведь это только основа, верно? Потому что за этим стоит еще жизнь общества, частью которого мы являемся, и наши отношения с другими странами…

— Вы хотите взять на себя слишком много — это не всегда возможно.

— Но ведь нужно попытаться хотя бы что-то сделать, разве нет?

— Безусловно.

— Но как, скажите. Вы пытаетесь?

— Ну, видите ли, я до некоторой степени занимаюсь политикой…

— Вот как! В самом деле? — Она наклонилась вперед, забыв про суп. — Вы член демократической партии, не так ли? Я уверена, что вы демократ.

— Да, я демократ.

— И каков же круг вашей деятельности?

— Посещаю собрания… время от времени… Подбираю материалы для одного моего друга, который очень серьезно занимается политикой.

— Кто он такой?

— Билл Лафлин.

— А, этот. Слышала я о нем. Он неплохо выступает.

— Почти все его речи пишу я, — улыбаясь, сказал Генри.

— Это здорово, — сказала Лилиан. — Это уже значит делать дело, значит, вы уже можете оказывать влияние, а не просто скулить где-то на задворках.

— А что делаете вы?

— В каком смысле… В общественном?

— Да.

— Ничего. В том-то и беда. Я очень прилежно занимаюсь, потому что… потому что хочу быть в курсе событий. И я всегда считала, что нужно сначала закончить образование, а потом уже браться за какое-нибудь дело. Но вот в июне я уже кончаю, однако у меня нет ни малейшего представления о том, что я после этого буду делать.