А Генри и в самом деле не покидало чувство вины или, если это слишком сильно сказано, чувство смутного беспокойства, словно и вправду было совершено какое-то преступление и совершил его он. Мысленно перебирая различные события своей жизни и распределяя их для удобства по географическому, так сказать, принципу, он, добравшись до Мартас Виньярд (летнего курорта для богатых интеллектуалов), вдруг почувствовал укол совести, которого со страхом ждал, и ощущение неловкости стало острым. Однако он ведь не там, а здесь, и, если какие-либо недозволенности и происходят на пляже или в коттедже на берегу, он в этих прегрешениях не повинен.

4

Луиза проснулась утром в незнакомой, очень мягкой постели. На мгновение ее нервы и мускулы напряглись от неожиданности, но она тут же вспомнила, как и почему оказалась здесь, потянулась, легла поудобнее, расслабив все тело, и чуть было не задремала снова. Но волнение взяло верх над истомой, мелькнула мысль о завтраке, всплыли в памяти булочки и горячий шоколад, и она подумала: не будет ли это выглядеть слишком по-детски, если она закажет шоколад?

Кто-то повертел дверную ручку, но дверь не отворилась, так как Луиза заперла ее на ночь.

— Луиза, — послышался голос отца. — Ты проснулась?

Она села, потом выпрыгнула из постели — ночная рубашка при этом движении туго обтянула ее колени, — и в мгновение ока она была уже у двери, отперла ее и, успев прыгнуть назад, в постель, приветствовала отца сияющей улыбкой.

— Так-так, — сказал он, разгадав ее возбужденное состояние. — Мы уже целиком в предвкушении нашего первого дня в Париже?

— Ты не ошибся, — сказала она, садясь в постели и подтягивая колени к подбородку, чтобы освободить место для отца.

— А как насчет завтрака? Хочешь, чтобы подали сюда, или спустишься вниз и позавтракаешь со мной?

Луиза подумала.

— Спущусь вниз, — сказала она и снова выпрыгнула из постели.

Мелькнула линия ее живота, там, где солнечный луч проник сквозь тонкую ткань рубашки, и Генри встал и повернулся к двери.

— Я подожду тебя внизу, — сказал он.

— Нет, постой, — сказала Луиза. — Посоветуй, что мне надеть. — Она распахнула дверцу гардероба, где висело пять-шесть платьев.

— Не знаю, — сказал Генри. — Любое, какое хочешь.

— Но у нас сегодня торжественный день или мы будем просто осматривать город?

— Ленч у нас будет в ресторане с профессором Боннефуа.

— Тогда, значит, торжественный.

— Возможно.

— Чудесно. Я надену это. — Она достала из гардероба платье в зеленую и черную клетку.

— Отличное платье.

Теперь она уже ждала, чтобы Генри ушел.

— Через минуту я буду внизу, — сказала она.

Генри вышел из ее номера и спустился на лифте в ресторан на первом этаже. Официант приветствовал его улыбкой и спросил, не подать ли завтрак Луизе в номер?

— Нет, — сказал Генри. — Сюда.

— Alors, deux cafes complets?[11]

— Ah, non. Je crois que ma fille prend du chocolat.^[12]

5

Профессор Боннефуа был, как и Генри Ратлидж, недурен собой, примерно того же возраста и так же преуспевал. Несмотря на то, что большинство французских ученых как левого, так и правого направления, занимающихся вопросами политики, очень его недолюбливали — а недолюбливали они профессора за его приверженность НАТО, — он все же пользовался достаточным влиянием, чтобы организовать конгресс американских и западноевропейских ученых и созвать его, мало того, что в Париже, но еще в такой момент, когда правительство де Голля, которое он поддерживал, пересматривало свое отношение к Североатлантическому пакту.

И он, и его жена прекрасно говорили по-английски, и профессор Боннефуа прибег именно к этому языку, сразу начав расточать недвусмысленные и даже рискованные комплименты Луизе.

— Почему ваш отец так упорно прятал вас до сих пор? — спросил он.

— Я, вероятно, была в лагере, когда он последний раз приезжал сюда, — сказала Луиза.

— Но это просто безбожно, — сказал француз, бросая на Генри шутливо-осуждающий взгляд.

— Луизе еще только исполнилось шестнадцать, — сказал Генри.

— Только? Но этого вполне достаточно для девушки, если она к тому же так хороша собой.

— Laisse^[13]…— вполголоса пробормотала мадам Боннефуа.

Сама она была тоже красива, элегантна, молода, и попытка пресечь флирт мужа с Луизой скорее была продиктована не ревностью, а смущенным выражением лица Генри.

Луиза же была в восторге.

— А папа говорил, что французы не водят никуда девушек моего возраста, — сказала она.

— Я не задумываясь мог бы назвать вам десяток французов, которые с величайшей охотой повели бы вас… куда угодно, — сказал Боныефуа, с лукавой усмешкой поглядывая на Генри.

— Но обычно это все же не делается, — сказал Генри, игнорируя усмешку.

— Нет, конечно, — сказала Шарлотта Боннефуа.

— Обычно нет, — согласился ее супруг, — но ведь и Луиза существо не обычное. Она на редкость красива.

— Ну что ж, годика через два я привезу ее снова, — сказал Генри.

— Если вам захочется что-нибудь посмотреть, пока вы здесь, — сказал Боннефуа Луизе, — дайте мне только знать.

— Ну, я бы не прочь побывать в «Фоли Бержер», — сказала Луиза.

— Ни в коем случае, — резко сказал Генри. — Ты еще слишком молода.

— Слишком молода? — повторил Боннефуа. — Слишком молодым быть невозможно. Слишком старым — да.

Он рассмеялся, и его жена рассмеялась тоже — несколько принужденно. Генри улыбнулся, и, оставив наконец в покое Луизу, мужчины заговорили о конгрессе.

— Правительство везде, где только может, ставит нам палки в колеса, — сказал Боннефуа. — Оно теперь, пожалуй, более враждебно настроено по отношению к вам, американцам, чем к Советской России, хотя предполагается, что мы с вами — союзники, а СССР — наш противник.

— Да, порой похоже, что так, — сказал Генри.

— Но ваше правительство держится хорошо… Я хочу сказать, что ваш президент так терпелив, в то время как наш старик… он даже не отличается хорошими манерами.

— Жена нашего покойного президента любит французов, — сказал Генри улыбаясь. — Ее девичья фамилия Бувье.

— Ну, а остальные? — спросил Боннефуа. — Как относятся к нам в правительственных кругах? Сенатор Лафлин, например?

Услышав эту фамилию, Луиза перестала глотать устрицы.

— Видите ли, — сказал Генри, — он принадлежит к той категории американцев, которые чувствуют себя несколько уязвленными.

— Я так и полагал, — сказал Боннефуа, откидываясь на спинку стула.

— Бенни Лафлин говорит, что французы — неблагодарная нация, — сказала Луиза, — и что это черт знает какое нахальство с их стороны — выступать против американцев, после того как мы спасли их от Гитлера.

— Бенни — это его сын, — сказал Генри.

— Яблочко от яблочка недалеко падает, как я посмотрю, — сказал Боннефуа и, по-видимому, остался очень доволен тем, что так «перефразировал» иностранный идиом.

— Но англичан он не любит тоже, — сказала Луиза, — так что, по-моему, он просто туповат.

— А за что он не любит англичан? — спросила Шарлотта Боннефуа.

— За то, что они сделали с ирландцами, когда послали своих карателей против шинфейнеров^[14] . Но он это говорит только для того, чтобы позлить меня, потому что его дедушка был ирландец, а мой прапрапрадедуся — англичанин.

— Ваш… прапрапрадедуся? — вкрадчиво переспросила француженка, подчеркнутым умалением возраста.

Луизы возмещая переоценку его, сделанную ее мужем.

— Да, англичанин, — сказала Луиза. — Он прибыл из Англии и сражался в войсках под знаменами Джорджа Вашингтона, а один из его двоюродных братьев, которого звали Дэниел Ратлидж, подписывал Декларацию Независимости, Вот почему дурачок Бенни ненавидит англичан — потому что англичане основали Америку.